Потому я и говорю о том, что мне сделали хорошего, <117d> из-за чего, в свою очередь, я соглашаюсь быть вечным должником; об этом вы весьма желаете услышать. Что ж, я не буду скрывать. Царь был добр ко мне почти с самого раннего детства, его щедрость не имела пределов, он спасал меня от опасностей, столь великих, что даже "муж и летами цветущий"[787] не мог бы легко избежать их, если бы некий спасающий бог <118a> не оказал ему помощи, невозможной для человеческих средств; и после того, как мой дом был захвачен неким человеком из тех, что имеют власть, как будто бы не было никого, чтобы отстоять его, Констанций вернул его мне, как и было справедливо, и еще раз восстановил его богатство. Я мог бы рассказать вам и о других его благодеяниях, достойных всяческой благодарности, из-за которых я был всегда расположен и верен ему, и до сего момента никогда я не замечал, чтобы <118b> он был груб со мной. Далее, царица не раньше обращает внимание на пустые слова, за которыми не стоит совершенных преступлений, а также на вздорные подозрения, чем удостоит исследовать [само дело], но прежде этого она не допускает к себе и не слушает лжецов и несправедливых клеветников [διαβολήν], и потому она настаивала на своих просьбах к императору до тех пор, пока не привела меня пред царские очи и не устроила мне разговора с государем. Она радовалась, когда я оправдался от всех несправедливых обвинений и когда я пожелал вернуться домой, она первая стала убеждать царя удовлетворить эту просьбу, а затем дала мне <118c> надежное сопровождение. Когда же некий демон, устроивший, думается мне, и прежние мои беды, или некий враждебный мне случай прервал мое путешествие, она послала меня взглянуть на Элладу, исхлопотав это для меня у царя, когда я уже оставил страну. Ибо она знала, что меня радует литература, а Афины — надежная цитадель культуры [παιδεία τό χωρίον έπιτήδειον]. Я молю, во-первых, естественно, о царе, <118d> а затем и о Евсевии, чтобы Бог дал им многие блага, потому что когда я страстно желал и стремился увидеть свое истинное отечество, они сделали это возможным. Ибо мы, живущие во Фракии и Ионии, суть сыны Эллады, и каждый, кто не совершенно бесчувствен, желает поприветствовать своих предков и обнять [родную] землю. Это издавна, что и естественно, было моим заветным желанием, и я желал этого больше, чем обладать множеством <119a> золота и серебра. Поскольку я считаю, что общение с благим мужем перевесит, будучи положено на весы, множество золота, причем перевесит столь решительно, что не будет колебаться, едва склонившись в его сторону, ни стрелка весов, ни суждение.
Что же касается воспитания и философии, то они в наши дни близки в Элладе к египетским учениям и мифам. Ибо египтяне говорят, что Нил <119b> в их стране есть не только спаситель и благодетель земли, но он также отвращает огненную смерть, когда Солнце в течение длительных периодов, в связи с огненными созвездиями, наполняет воздух жаром и все сжигает. Они говорят, что Солнцу недостает силы исчерпать и испарить истоки Нила. Точно так же не может умереть и философия у эллинов, <119c> и не уходит она ни из Афин, ни из Спарты, ни из Коринфа. Так же, как эти источники, Аргос не может быть назван многожаждущим[788], ибо многие суть в самом городе, многие южнее, близ славной в древности Масеты[789]; Сикион сейчас, а не Коринф, обладает Пиреной[790]. И в Афинах суть многие такие источники, чистые и бьющие из земли, и многие — что втекают в город извне, но они ничуть не менее славны, чем те, что внутри. Афиняне радуются им и любят их, ибо они хотят разбогатеть в том одном, что только <119d> и делает богатство завидным.
Что же захватило меня? И что собираюсь я произнести, если не похвалу любимой Элладе, о которой не могу вспоминать, не восхищаясь всему? Возможно, кто-нибудь вспомнит мои прежние слова и скажет, что это отнюдь не то, о чем я собирался говорить изначально, и что как корибанты побуждаются флейтой к танцу и бессмысленно скачут, так и я, подвигнутый воспоминаниями <120a> о любимом городе, стал петь хвалы этой земле и людям. В защиту я сказал бы ему что-нибудь вроде: "О божественный [δαιμόνιε], ты, будучи водителем к истинно благородному искусству, что разумно предположить о тебе, не позволяешь и не даешь мне отступить хоть на малость от предмета моей похвалы, поскольку делаешь свое дело, я полагаю, мастерски. Но в моем случае, поскольку меня захлестывают волны любви, которые ты порицаешь из-за вызываемого ими <120b> беспорядка в словах, то в действительности ты побуждаешь меня либо отложить страх перед этим, либо все же принять меры предосторожности. Ибо я не говорю вещей, не относящихся к делу, когда желаю показать, сколь велики были блага, которыми Евсевия наделила меня, прославляя имя философии. Однако имя философа, которое, не знаю почему, было приложено ко мне, есть в моем случае ничто, слово, лишенное дела, <120c> поскольку, хоть я и хорошо отношусь к самому делу и страстно влюблен в него, я, сам не знаю почему, именно в нем ничего и не добиваюсь. Но Евсевия прославляла само имя [философа]. И я не могу найти иной причины и не знаю почему, если не поэтому, она стала столь ревностным союзником мне, защитницей и отвратительницей зол, спасительницей, предпринявшей огромный труд, чтобы я мог сохранить незапятнанным и невредимым царское благоволение. Поскольку я не допускал никогда даже в мысли, что в этом мире есть нечто большее, чем это благоволение, <120d> ибо то золото, которое на земле и под землей, и все множество серебра под Солнцем, даже если все это составит высочайшую гору, не столь велико, я полагаю, — и ни скалы, ни деревья, изменяющиеся в этой природе, ни величайшая власть, ни что-либо иное в этом мире. Да, я и в самом деле обязан ей тем, что стяжал все эти блага, великие, превыше всех надежд, хотя я отнюдь не нуждался во многом и не питал себя надеждами.
790
Πειρίνη — источник в Коринфе. Смысл пассажа, даже принимая во внимание ассоциативность мышления цезаря, мне не понятен совершенно. Возможно, потому, что речь здесь идет о вещах, понятных лишь ему и императрице. — Прим. пер.