Но я должен вернуться к тому, о чем говорил в начале, и этим завершить письмо, которое, возможно, уже и так стало длиннее, чем должно быть. Главнейшее состоит в том, что я не бегу от труда и не стремлюсь к удовольствию, безделью и легким путям и не отвращаюсь из-за любви к этим вещам от политического образа жизни. Но как я изначально и сказал, я не имею ни достаточного воспитания, ни природной <266d> одаренности, более того, я боюсь опозорить философию, которую я люблю, но которой не достиг, и она отнюдь не пользуется доброй славой у нынешних людей. Поэтому уже давно писал я про это и теперь, насколько могу, освобождаюсь от твоих упреков.
Бог дал мне наилучшую судьбу и разум, достойный этой судьбы! Я нуждаюсь в помощи тех, кто вознесен над толпой, я взываю к твоим философам: помогите же мне чем можете, <267a> ибо я поставлен в первом ряду и первым встречаю опасность. Но возможно, благо, превосходящее мои приготовления и мое знание о себе, будет дано людям Богом через меня! И не должно тебе возмущаться этими моими словами. Ибо я не вижу в себе никакого блага, кроме указанного, не считаю себя обладателем величайших талантов и в самом деле их не имею; я провозглашаю и свидетельствую[903]: ты не должен требовать великих вещей от меня, но вверить всё Богу. <267b> Ибо таким образом я не понесу ответственности за свои упущения, и если все обернется хорошо, буду скромен и благоразумен, не приписывая деяний других себе[904], но все — Богу, что и справедливо. За всё буду благодарен Ему, чего и тебе желаю.
Утешение, обращенное к себе в связи с отъездом блаженнейшего Саллюстия
Речь 8
Восьмая речь Юлиана представляет собой утешительное слово (παραμυθητυκός λόγος) — хорошо известную разновидность софистической литературы. Из-за нападок на Саллюстия со стороны придворных льстецов, а в еще большей степени из-за его дружеской заботы по отношению к Юлиану, Констанций приказал ему покинуть Галлию. В этой речи, написанной незадолго перед открытым разрывом с Констанцием, Юлиан только единожды, и притом почтительно отзывается о своем царственном родственнике. Юлиан обращается в этой речи к себе самому, но вне всякого сомнения, она была отослана Саллюстию.
После вступления Юлиана на престол Саллюстий стал префектом в 362 г. и консулом в 363 г. Он был автором неоплатонического манифеста — трактата О богах и мире, ему же Юлиан посвятил свою четвертую речь.
<240a> О возлюбленный друг, если я не скажу тебе того, что сказал себе, когда узнал, что ты принужден уехать далеко от меня, то стану думать, что лишился последнего утешения; лучше сказать, я полагаю, что еще не начал утешаться в своем горе, до тех пор, пока не разделил этого с тобой. <240b> Ибо поскольку многие скорби мы претерпели вместе, и многие радости довелось нам вместе испытать — наедине и публично, в словах и в делах, дома и в солдатском лагере, — то и в нынешних волнениях, какими бы они ни были, нам следует отыскать некое общее врачевство для двоих.
Но кто воспроизведет для нас звуки Орфеевой лиры или песней Сирен, кто найдет для нас зелье забвения[905]? Возможно, для этого мог бы выступить какой-нибудь рассказ, содержащий знания египтян, или повесть, придуманная поэтом, вплетшим в нее страдания троянцев и Елену, <240c> узнавшую об этом от египтян; я имею в виду не истории всех несчастий, принесенных друг другу эллинами и троянцами, но скорее истории, которые должны рассеивать скорби души, и которые способны возвратить ей веселье и спокойствие. Ибо удовольствие и страдание срослись в одной вершине[906] и сменяют друг друга. <241a> Философы говорят, что какие бы испытания ни выпали на долю мудрого человека, он будет столь же счастлив, сколь тяжелы испытания, поэтому, говорят они, пчела извлекает капли сладкой росы из горчайших трав, что растут на Гимете[907], и делает из них мед[908]. Так, сильные и здоровые от природы тела питаются пищей, которая другим кажется неприятной, <241b> не потому только, что она для них безвредна, но и потому, что делает их сильными. С другой же стороны, малейшее дуновение наносит тяжелейший вред телу, болезненному по природе, нраву или воспитанию и никогда ни для чего не годному. И с мыслью дело обстоит не иначе: заботящиеся о том, чтобы она не была всецело больной, но размеренно здоровой, и хотя бы и не являла силы Сократа и Антисфена, мужества Каллисфена <241c> или бесстрастия Полемона, но была бы размерена той же, что и они, мерой, так вот, эти люди будут способны оставаться веселыми и в более тяжелых обстоятельствах.