Чтобы показать Ираклию, что же тот мог бы сочинить, сохранив пристойность, Юлиан прибавляет притчу, созданную им самим на основе взятого у Продика сюжета. В ней он сам выступает в роли второго Геракла, и, пользуясь случаем, поносит Констанция, и указывает на свою миссию реформатора и реставратора законности и религии в империи. На протяжении всего текста притчи наблюдается поразительное сходство с первой речью Диона Хрисостома, и Асмус произвел детальное сравнение этих двух авторов, чтобы доказать, что Юлиан писал, имея перед собой Диона[512]. Во множестве этих параллелей у обоих — Юлиана и Диона — можно усмотреть общие классические корни, в частности влияние Платона; однако, вне всякого сомнения, Юлиан был очень хорошо знаком с работами Диона и нередко использовал одинаковые с ним примеры. Тем не менее и Фемистий (см.: Фемистий, 280a) использовал миф Продика в весьма сходных с Дионом выражениях, и Максим Тирский также (см.: Максим Тирский, 20).
В заключение Юлиан превозносит ранних киников и критикует поздних почти теми же словами, как и в 6-й речи.
<204a> "Многие вещи возникают в многое время"[513], — это я услышал сначала в комедии, а затем мне самому захотелось сказать это вслух, когда, будучи приглашен, я слушал публичное выступление некоего киника, чья брань[514] была невнятна и неблагородна, и притом он еще и напевал, подобно няньке, мифы, сложенные им неразумно. В первый момент мне захотелось просто встать и разогнать всё собрание. <204b> Однако я решил вести себя так, как если бы был в театре, где комические поэты насмехаются над Гераклом и Дионисом[515]; я снёс всё до конца не из-за говорившего, но ради собравшихся, лучше же сказать резче [νεανικώτερον]: ради себя, чтобы не казаться предпринимающим что-либо скорее из суеверия, нежели из благочестивых <204c> и разумных соображений, чтобы не казалось, что вспорхнул я, как дикий голубь, от его убогих слов. Так оставался я там, говоря себе:
потерпи же, о сердце, немного и болтливого киника! Ведь не впервой тебе слышать, как поносят богов! Дела государства плохи, частная жизнь безумна, <205a> и судьба не благоволит к нам настолько, чтобы мы могли сохранить чистым свой слух или удержать хотя бы зрение незапятнанным многоразличными нечестиями этого железного рода[517]. Так что, по необходимости мы не свободны от таких мерзостей, и этот киник наполнил ими наш слух, называя лучшего из богов именем, которое никогда не произносилось и которого я [никогда] не слышал! Позвольте же мне, в свою очередь, поучить его перед вами: во-первых, кинику пристало писать скорее рассуждения [λόγους], <205b> чем мифы; во-вторых, должно давать мифу некое толкование, приспосабливать его, если и в самом деле философия нуждается в мифологии; и, наконец, я скажу кратко о страхе перед богами. Это-то и является целью моей речи, но человек я не письменный и до сего дня избегал всего утомительного и софистического. <205c> Однако, может быть, не будет неуместным мне сказать, а тебе выслушать несколько слов о мифе, о своего рода генеалогии [мифа].
Невозможно узнать, где начало его и откуда он, кто впервые правдоподобно составил вымыслы ради пользы или душеводительства слушающих: также невозможно узнать и кто первым из людей чихнул или какая лошадь впервые заржала. Но как конники возникают во Фракии и Фессалии[518], <205d> лучники и легковооруженные происходят из Индии, Карии и Крита, ибо обычаи людей, я полагаю, следуют из природы места — так мы можем предположить и относительно других вещей. Каким народом что более чтится, таковое было открыто, вероятнее, именно им, нежели каким-либо другим. Поэтому выходит, что миф был открыт людьми, занимавшимися скотоводством[519], <206a> и от тех дней по сию пору мифотворчество культивируется ими, равно как и употребление кифары и флейты ради наслаждения и душеводительства. Этим людям не нужно учиться делать это, как птицам летать, плавать рыбам или бегать оленям: даже если кто-нибудь свяжет дикое животное и посадит в клетку, оно все равно не прекратит использовать свои члены ради того, для чего, как эти животные знают, они по природе и предназначены; не иначе обстоит дело и у человека, <206b> чья душа в теле словно бы заточена в клетку — люди мудрые назвали это бытием в возможности, — так что к знанию, исследованию и изучению человек склоняется как к естественнейшему для себя делу. И когда милостивый [εύμενής] бог разрешает человеческие оковы и приводит возможность в действительность, тогда человек достигает непосредственного знания; в тех же, кто еще окован, суть лживые мнения вместо истины, и они, я думаю, подобно Иксиону, обнимают некое облако <206c> вместо богини[520]. В них — пустые [ύπηνέμια] и нелепые [τερατώδη] образы[521] истинного знания, его тени. Ибо прежде знания занимаются вымыслами и весьма усердны в познании и преподавании этой лжи как чего-то полезного и удивительного. Однако если вообще следует что-то сказать в защиту тех, кто изначально изобрел мифы, <206d> то это то, что, по-видимому, они были созданы для детских душ: создатели мифов кажутся мне подобными нянькам, дающим детям кожаные игрушки, когда те мучаются от прорезывания зубов, чтобы облегчить их страдание; также и мифотворцы писали для тех слабых душ, которые еще только начали окрыляться; для тех, кто не может научиться самой истине, но тоскует по большему [, нежели обладает], они изливают потоки мифов, подобно людям, орошающим пересохшее поле, дабы облегчить страдания и муки[522].
512
R. Asmus.
518
Выражение ιππείς έν Θετταλία και Θράκη было общеизвестной поговоркой. См.: Юлиан.