Был ли это миф или истинная речь, не знаю. Но, возвращаясь к твоим словам, кого ты имел в виду под Паном, кого под Зевсом, если не себя и меня? <234d> Разве ты не имел в виду, что ты есть Зевс, а я — Пан? Что за смешной лживый Пан! Но еще более ты смешон, если думаешь быть Зевсом, ибо, клянусь Асклепием, ты весьма далек от этого! Разве это следствие божественного, а не болезненного безумия[611]? И разве ты не знаешь, что Салмоней[612] в его дни был наказан богами лишь за то, <235a> что, будучи смертным, попытался изобразить Зевса. Также и в поэмах Гесиода говорится о тех, что называют себя именами богов — Геры и Зевса, но если ты еще не слышал об этом, я прощаю тебе. Ибо ты не получил хорошего образования, и тебе не довелось иметь таких хороших учителей поэзии, как мне, — имею в виду присутствующего здесь философа[613]; позднее я достиг преддверия философии, будучи посвящен в нее мужем, который, я полагаю, превзошел всех моих современников. <235b> Он учил меня, прежде всего, упражняться в практической добродетели и считать богов водителями ко всему прекрасному. Получил ли он от этого какую-либо пользу, должен решать он сам, а лучше сказать, царствующие боги. Он очистил меня от такого же безумия и наглости, какими страдаешь ты, и постарался сделать меня более воздержанным, чем я был от природы. Я, как ты знаешь, был окрылен множеством внешних преимуществ, но несмотря на это, я подчинял себя своему учителю, <235c> его друзьям, коллегам и ученикам, я стремился быть наставленным теми, кого, я слышал, он хвалил, и читать книги, которые он одобрял.
Таким вот образом был я посвящаем учителями и, прежде всего, философом, наставившим меня в предутотовительных дисциплинах, а затем и величайшим философом, введшим меня в преддверие философии. И поскольку ни во что я ставил приходящий извне недосуг, то несмотря ни на что, <235d> я насладился истинным образованием; это не был тот кратчайший путь, о котором ты говоришь, но путь, идущий по кругу. Но, во имя богов, я думаю, что этот путь быстрее, чем твой, приведет к добродетели. Ибо я, во всяком случае, если благочестие позволит так сказать, оказался в преддверии, ты же далек и от этого. "Но что добродетель для тебя и твоих собратьев"[614], безобразно выражающихся и пустых внутренне людей! Или, если хочешь, сам скажи, когда это я выдерживал спокойно[615] [вашу распущенность] и чем соучаствовал? Ты бесчестишь всё, <236a> но сам не предпринял ничего достойного похвалы; а когда ты что-либо хвалишь, то хвалишь столь грубо, что с тобой не сравнятся даже невежественнейшие из риторов. Поскольку им нечего сказать, и они не могут найти ничего [достойного речи], то, как правило, доходят до Делоса и Лето с детьми, и затем "поют лебеди свою пронзительную песнь, и вторят деревья им", и "росистые луга полны нежной густой травой", и "аромат цветов", и "время весны", и так далее[616]. Разве так создавал свои панегирики Исократ <236b> или другой кто-нибудь из мужей древности, истинных почитателей Муз, не таких, как нынешние? Есть нечто, о чем я еще не сказал, чтобы сделать врагами разом и худших из киников, и худших из риторов. Я всецело расположен к истинным киникам, и к нынешним тоже, если есть таковые, а равно и ко всем благородным риторам. <236c> Великое множество образов предстает моему мысленному взору, так что тот, кто захочет ими воспользоваться, будет черпать из полной бочки[617], но я, однако, но причине недосуга от этого воздержусь. Немногое все-таки нужно добавить, словно уплатить долги, и прежде чем я обращусь к другому, <236d> да будет мне позволено восполнить это.
Итак, спрашиваю, почему пифагорейцы и Платон так почтительно обращались с именами богов? Откуда это у Аристотеля? Или это недостойно рассмотрения? Или кто-нибудь станет отрицать благочестие Самосца[618]? Он ведь не разрешал ни использовать имена богов на печатях, ни опрометчиво клясться ими. И если я скажу, что он путешествовал в Египет <237a> и в Персию и повсюду старался достигнуть последней степени посвящения в мистериях, повсюду участвовал во всевозможных таинствах, то скажу нечто известное и очевидное для многих, хотя ты, возможно, этого и не знаешь. Но послушай, что говорит Платон: "Я испытываю всегда нечеловеческое благоговение, Протарх, перед именами богов, более сильное, чем величайший страх. И теперь я называю Афродиту так, как ей это приятно. Что же касается удовольствия, <237b> то я знаю, что оно разнообразно"[619]. Это он говорит в Филебе. И иное такое же место опять находим в Тимее[620]. Ибо он говорит, что мы должны верить просто и безо всяких доказательств сказанному, то есть тому, что говорят о богах поэты. Я упоминаю об этом месте со страхом, ибо боюсь, что Сократ мог дать тебе предлог для пренебрежения учением Платона, как это он сделал со многими платониками в силу своей природной склонности к иронии. Но здесь говорит не Сократ, а Тимей, который <237c> отнюдь не расположен к иронии. В этом случае не здраво исследовать, кто сказал и кому с большим интересом, чем то, что собственно сказано. Привести ли мне вслед за этим слова всемудрой сирены, образа [τύπον] Гермеса, бога красноречия, друга Аполлона и Муз[621]? Он утверждал, что те, что вопрошают о бытии богов или вообще как-то исследуют этот предмет, должны не получать, как люди, ответ, но быть биты, как дикие звери. Если ты помнишь <237d> слова, начертанные над входом в его школу, то должен, прежде всего, знать, что тем, кто входил в Лицей, напоминалось о страхе перед богами [θεούς ευσεβείς], чтобы они могли участвовать во всех мистериях и быть посвященными в наисвятейшие таинства и наставленными во всех науках.
612
См.:
614
Демосфен.
616
О таком использовании избитых поэтических и мифологических аллюзий см.: Фемистий, 330; 336c; Аристид.