Что же тогда вы спрашиваете меня, не могу ли я теперь оставить [свои обычаи] и раскаяться, даже если прежде мне и не был привит дикий нрав? Нрав, как говорят, — вторая природа. Воевать же с природой трудно, а избавиться от [плодов] тридцатилетних упражнений трудно в высшей степени, в особенности, если они были столь трудны, а вам уже за тридцать. "Пускай, — скажете вы, — но что заставляет тебя пытаться судить дела, <353b> касающиеся сделок? Ибо ты, конечно же, не был научен этому твоим наставником, которому не было известно, что тебе предстоит управлять". Однако этот ужасный старик как раз был именно таков, именно он убедил меня поступать так; вы прекрасно делаете, помогая мне бесчестить его, ибо это был человек, более всех других ответственный за мой образ жизни, хотя и он, знайте же, был введен в заблуждение другими. Имена этих людей вы часто встречали, когда они высмеивались в комедии, — я имею в виду Платона, Сократа, Аристотеля и Теофраста. Ими-то, в первую очередь, мой старик <353c> и был убежден в своем безумии, затем он оказал решающее влияние и на меня; поскольку я был молод, любил литературу, он убедил меня в том, что если я буду ревностен, то буду лучше, возможно, не других людей, ибо нет никого, с кем я должен был бы соревноваться, но во всех отношениях лучше себя прежнего. Я повиновался, ибо не имел возможности что-либо изменить, а теперь я не в состоянии ничего сделать с собой, хотя я часто желал этого <353d> и бранил себя за то, что не позволял никому оставаться безнаказанными за все его злодеяния. Мне приходят на ум слова афинского гостя у Платона: "Кто не совершает несправедливости — почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто и другим не позволяет ее совершать. Ибо первый равноценен одному, второй же — многим, так как он указывает правителям <354a> на несправедливость других людей. А кто по мере сил содействует правителям в осуществлении наказаний, тот человек совершенный и великий для государства, о нем следует возвестить как о победителе в добродетели. Точно такую же похвалу нужно высказать относительно рассудительности, разумности и остальных благ, если обладающий такими благами не только владеет ими, но и может передать их другим"[678].
Все это он передал мне, готовя меня быть частным лицом, ибо не предвидел, что благодаря Зевсу <354b> мне выпадет такая участь, к которой привел и в которой утвердил меня теперь Бог. Я же, стыдясь быть хуже как правитель, чем как частное лицо, нечаянно, чего не должно было быть, явил вам мою дикость. Мне вспоминается и другой платоновский закон, сделавший меня ненавистным для вас — закон, гласящий, что стыд и целомудрие должны упражнять в себе правители и старцы, чтобы многие, глядя на них, <354c> могли обустроить себя. Итак, осуществляя это один, а лучше сказать, вместе с немногими, я добился иного результата, а именно, навлек на себя поношения. Ибо нас здесь только семеро — чужеземцев, новоприбывших в ваш город, хотя один из нас — ваш гражданин, друг мне и Гермесу, благой творец речей[679]. Мы не имеем ни с кем никакого дела, не ходим ни одной дорогой, которая не вела бы к храмам богов, и не все из нас, и к тому же редко, посещают театры, <354d> ибо мы делаем позорнейшие вещи, и цель нашего образа жизни наипостыднейшая. Эллинские мудрецы позволят мне, конечно же, напомнить вам некоторые высказывания, имеющие хождение среди вас, ибо я не имею в наличии лучшего способа показать то, что я думаю. Мы остановились в середине пути, и таким образом ценим то, что враждуем с вами и ненавидимы вами, хотя могли бы нравиться и льстить. "(Такой-то причинил насилие такому-то.) — Дурак, тебе-то что до этого? Когда в твоей власти завоевать его расположение, став партнером в его злодеяниях. Ты первый упускаешь <355a> выгоду и навлекаешь на себя его ненависть, и делая так, ты еще думаешь, что поступаешь верно и разбираешься в собственных делах! Тебе следует принять во внимание, что ни один из претерпевших зло не бранит магистратов, но только того, кто причинил ему это зло; однако тот, кто собирается сделать зло и которому препятствуют в его совершении, весьма далек от того, чтобы бранить свою предполагаемую жертву, он-то обращает свой гнев на магистратов!
Вняв этим великолепным аргументам, ты мог бы воздержаться и не принуждать нас делать то, что справедливо; ты имел власть позволить каждому человеку <355b> делать то, что он пожелает и что может делать". (Ибо, я думаю, характер города таков, что он чрезмерно свободен.) "Неужели же ты не понимаешь этого, неужели будешь утверждать, что наши граждане достойны разумного управления? Разве ты не видишь, какая у нас свобода, да и не только среди граждан, но и среди верблюдов? Нанимающие верблюдов ведут их через портики, словно невест, ибо ни проулки, ни торговые пути не были созданы для них, но для вида, как некое украшение; да и ослы в своей свободе <355c> предпочитают портики, и никто их не удержит от этого, боясь лишить этой свободы: вот как свободен наш город!
679
Юлиан имеет в виду Либания, знаменитого ритора; вместе с ним были также Максим Эфесский, Приск, Гемерий и врач Орибасий.