Первыми подошли двое солдат: один – загоревший под солнцем Африки сержант, другой – еще пахнущий нивами желторотый новобранец, путавшийся в огромной, не по росту, шинели. Сержант скептически усмехнулся. Новобранец, соблазненный возможностью обзавестись подругой, долго не разгибался.
За ними последовал грузный мужчина в белой куртке, с обрюзгшим, багровым лицом. Он всматривался равнодушно, не выражая ни радости, ни недовольства. Как видно, он находил вполне естественным, что кто-то любит его.
Потом придвинулись трое школяров – шалопаи по пятнадцати – шестнадцати лет с вызывающими ухмылками. Натыкаясь друг на друга и, видимо, гордясь тем, что они удостоились чести подвыпить, все трое божились, что распознали за стеклом собственных тетушек.
Любопытные сменяли друг друга, и я уже не в силах припомнить сейчас всех оттенков переживаний на лицах, которые так поразили меня в то время. О, волшебное видение возлюбленной! Какую жестокую правду заставляло ты высказывать эти расширенные вожделением глаза! То были подлинные Зеркала любви, где чарующий образ женщины отражался, искаженный скотской тупостью и сладострастием.
Более пристойным образом развлекались у противоположного оконца девицы. Их лица не выражали ничего, кроме любопытства; ни одного гнусного желания, ни одной грязной мысли. Они подходили одна за другой и, бросив удивленный взгляд, удалялись: одни – чуточку призадумавшись, другие – хохоча, как полоумные.
Не знаю, по правде говоря, что им там было и делать. Будь я даже самой малопривлекательной женщиной, я бы и с места не сдвинулся, чтобы пойти поглазеть на влюбленного в меня мужчину. В дни, когда сердце мое изнемогало бы от одиночества, – а это всегда дни весны, дни щедро залитые солнцем, – я выходил бы на тропинку, заросшую цветами, и позволял бы любоваться собою каждому встречному. А вечером возвращался бы упоенный любовью. Конечно, барышни мои далеко не вое были хорошенькими. Красавицы пренебрегают услугами чародея – они им ни к чему. Дурнушки же, напротив, никогда еще не изведывали подобного наслаждения. Одна из них, большеротая, с жидкими волосами, не могла оторваться от магического зеркала. На губах ее играла радостная, вызывающая жалость улыбка нищенки, утоляющей мучительный голод.
Какие же мысли, спрашивал я себя, бродили в этих безрассудных головках? Догадаться было не так-то уж трудно. Каждая из них во сне, несомненно, встречалась с приищем, склоненным у ее ног. И каждой, естественно, хотелось разглядеть теперь поближе героя своих сновидений. Многих, конечно, постигло разочарование. Ведь принцев становится все меньше, а все, что мы видим наяву, выглядит куда менее радужным, чем во сне. Однако кое-кому все же повезло – сновидения подтверждались. У возлюбленного были такие же изящные усики и такая же черная шевелюра, как и во сне.
Так, хотя бы несколько мгновений, каждая вкушала радость любви. Наивный, быстротечный, как надежда, роман, выдаваемый только вспышкой румянца на щеках и трепетом груди.
В конце концов девицы были, пожалуй, глупышками, да и сам я, вероятно, обнаруживал изрядную тупость, надеясь увидеть что-то значительное там, где не на что было и смотреть. Однако я вполне был вознагражден и тем, что мне удалось понаблюдать. Я убедился, что как мужчины, так и женщины остались, в общем, вполне удовлетворенными. Магу, разумеется, не было никакого смысла доставлять огорчения добрым малым, приносившим ему по два су.
Наконец подошел и я и уже без особого волнения припал правым глазом к заветному стеклу. Между двумя широкими занавесками красного цвета я различил женщину, облокотившуюся на поручни кресла. Ярко освещенная какими-то лампами, которых я не смог обнаружить, она четко выделялась на фоне размалеванною полотна, натянутого позади. На этой прорванной во многих местах декорации еще виднелись следы голубой романтической рощи. Как и подобает всякому порядочному видению, Та, что любит меня, была одета в белоснежное, длинное, чуть схваченное в талии платье, расстилающееся облаком по полу. Такая же белая широкая вуаль, поддерживаемая на голове венком из цветов боярышника, была опущена на лицо. Небесное создание казалось в этом одеянии олицетворением самой чистоты и невинности.