Ваша карточка (есть у меня одна, вырезанная из группового снимка писателей) стоит у меня на столе рядом с карточками моих дорогих женщин и моего умершего Ангела…[269] По вечерам я долго смотрю на нее. Смотрю и вспоминаю, иногда начинаю плакать, иногда же делается мне особенно хорошо…
Вот так, бывало, Вы сидели у себя за столом, окруженный книгами и рукописями. Перед Вами стакан чаю, а на столе еще лежат неубранные гвозди, клещи и молоток. Вы только что занимались любимым развлечением, что-то мастерили и столярничали, делали всякие полочки и прибивали черную доску, на которой потом наш милый маленький математик выводил всякие формулы и чертил геометрические фигуры, доказывая, что «сумма углов и т<ак> д<алее>», а потом, увлекшись, залетал в высокие сферы «от Пифагора до Эйнштейна»…[270]
А потом Вы со мной или с бедным незабвенным Васенькой[271] играли в шахматы с кряканием, оханием и прибаутками… Золотое время, милый мой друг, и если оно уж не вернется, то будет другое, по-иному прекрасное время… Я свято, несокрушимо верю в это, и в это не может не верить самый молодой мой друг на земле — Вы… Сейчас Вы измучены и устали от тяжести физической, от большей тяжести душевной… Но мне, нет –
«Не страшно мне — изменишь облик Ты»[272]
Вы не можете измениться, никогда не сможете изменить тому Образу чистоты и молодости, который Вы оставили во мне. Вы — вовсе не пессимист и не Кассандра, Вы даже не оптимист[273]. Вы — над этим, Вы — мудрец. И от этой Вашей мудрости и зрячести Вам же и тяжело, так как Вы больше и лучше других знаете, по каким топям и болотам надо бежать, чтобы на аршин приблизиться к золотым рогам…
Милый мой, дорогой мой друг, ведь так это, ведь правда это? И годы — не в счет (да и какие это годы! Это, по-настоящему, начало второй — зрячей молодости, еще более полноцветной и плодотворной, чем первая — слепая…)[274]. Главное — это то, что внутри, вот где богатство и молодость! Так не Вам же, Крезу, говорить о нищете! А черные мысли бывают у всех и от них можно избавиться только усилием воли.
Как часто такие же точно мысли идут ко мне в голову, и я холодею от ужаса, думая о моих трех дорогих женщинах, я чувствую, что начинаю сходить с ума, представляя себе (и так — до жути — реально…), что будет с ними… Но я знаю (еще одна вещь, которую я твердо знаю!), что не имею права — ни умереть, ни заболеть, ни сойти с ума, — и я усилием воли (чего это мне стоит!) заставляю себя не думать, чтобы сохранить себя — для них… Что будет, то будет, не в моей это власти. Но в моей власти — любить, надеяться и верить и крепко (в ежовых рукавицах!) держать самого себя…
Утешьте же меня, дорогой мой, любимый друг, и скажите в следующем письме, что я прав, что Вы взяли себя в руки, что Вы верите в будущее, участником которого Вы будете.
…Уже поздно — полночь, дорогой друг, я устал, пора прекратить письмо, но завтра вернусь к нему, чтобы продолжать с «новыми силами» нашу дружескую беседу. А пока не могу удержаться и горячо и трижды целую Вас.
Пятница 17/X <19>41
Дорогой мой, только сейчас мог собраться для продолжения. Прочел то, что раньше написал, и так мне стало больно, что я так неумело сказал Вам то, что хотел сказать и что переполняет душу, — и о моей любви и нежности к Вам и о многом-многом другом…
Как тяжело сейчас быть одному. Одно спасение — книги, но и они растравливают душевные раны. Прочел недавно историю Эллады… Знакомые, святые имена: Акрополь, Афины, Термопилы, Олимп… Читаю теперь Пушкина: «Медн<ый> Всадн<ик>», «Полтава». Скоро буду, если приведется, читать «Бахчис<арайский> Фонт<ан>» и «Кавк<азский> Плен<ник>». Но лучше, если не придется, — всю душу это выворачивает. Если у Вас есть что-нибудь для чтения, пришлите, пожалуйста.
О себе мне трудно говорить. Сейчас хочу Вам только сказать, что мое состояние — не от потери веры и надежды или от незнания, для чего жить. Нет — я знаю — я буду жить для людей — иначе я не смогу…
Но потери моей Люлички я не могу переварить, не могу перенести, примириться с этим, это — сильнее меня. Вся моя недолгая жизнь с ней была только подготовкой к настоящей жизни. Мы все готовились, чего-то ждали, все еще было впереди, и столько надо было сделать… Я думал (мы оба так думали, да и вообще, ведь, и думы и чувства у нас были одни и те же, и мы могли, даже не разговаривая, друг друга понимать и чувствовать) — я думал, что мы вдвоем будем жить для людей, и так вместе и состаримся, и вместе и уйдем… И ей тоже, Солнышку моему, мерещились впереди золотые искорки… Зачем же она ушла и как мне приспособиться не быть «дважды я»? Нахожу в себе силы, только думая о моих бедных женщинах, о моих дорогих друзьях, опираясь о любовь и дружбу, опираясь о Вас. Не отводите же дружеского плеча…
Воскресенье 19/X
Опять не успел закончить письмо. Получил, наконец, известие от Андр<ея> Ив<ановича>[275]. Он покинул комнату, где жил. Адреса нового не сообщает, но просит писать на адреса Сафира[276] (25, г. Benjamin Constant, Toulouse). Счастье, что он там друзей нашел. Завтра пошлю ему туда деньги. Я прямо в отчаянии оттого, что не могу придумать, как ему помочь по-настоящему, что мне делать? Вот как раз моей хозяйке понадобилась моя комната, и если я смогу найти более дешевую (боюсь, что это мечта!), то смогу ему больше посылать. Но это все не то…[277]
Вчера послал В<ам> посылочку, увы, очень неважную: для Вас пакетик табаку и рубашку, а для Володи[278] все, что мне пока удалось достать, но я надеюсь еще дослать В<ам> для него. Милый мой друг, да не все ли равно, от кого идет посылка, главное, чтобы она была, а здесь все труднее становится доставать нужное, поэтому я и предложил, чтобы я посылал через Amities Africaine…[279] И вообще, пожалуйста, о моих «благотворительных делах», ради Бога, не говорите, иначе я буду плакать от бессилия и от отчаяния. Был страшно тронут, получив В<ашу> чудесную чарочку, спасибо, дорогой мой[280]. Собираюсь для В<ашей> чарочки послать В<ам> водки, если найду. Будьте здоровы, родной мой, крепитесь и не огорчайтесь «падением духа» всех тех, кто Вас любит. Крепко, крепко обнимаю и целую Вас. Ваш, любящий Вас, Сема.
Для Тат<ьяны> Алекс<еевны>[281] посылочку пошлет моя сестра из Ориака[282]. Я сам туда собираюсь поехать через неделю. Сердечный привет дорогой Тат<ьяне> Алекс<еевне> и Вашим старикам[283].
269
Т. е. фотография жены, Сильвии Луцкой. Ласкательные имена Люличка и — в других письмах — Любичка адресованы ей.
270
По всей видимости, М. П. Кивелиович (1889–1965), математик, философ. Член ложи «Северная Звезда». С 1921 г. секретарь ОРТа (первоначально: Общество ремесленного труда, позднее: Общество распространения труда, — возникшая в России, но со временем приобретшая международный статус еврейская просветительская и благотворительная организация); с 1931 г. член Бюро парижского отделения ОРТа. В 1933–1938 гг. принимал участие в деятельности Русского научно-философского общества (возникло в 1930 г.). Член Объединения русско-еврейской интеллигенции.
271
Вероятно, имеется виду Василий Анисимович Прейсман (1900–1941), член масонской ложи Северная Звезда, близкий приятель обоих, незадолго до этого умерший. Из стихотворения А. Блока «Предчувствую Тебя. Года проходят мимо» (1901), в оригинале.
272
«Но страшно мне: изменишь облик Ты». Луцкий дважды цитирует это стихотворение в докладе <«О Прекрасной Даме»>, прочитанном в масонской ложе «Северная Звезда» 14 января 1954 г.
273
Очевидно, Осоргин писал Луцкому относительно своего пессимизма, о чем он рассуждал неоднократно: «Каюсь в полном своем пессимизме и выхода для себя не вижу», цит. по: М. В. Вишняк. «Современные записки: Воспоминания редактора» (Bloomington, 1957), стр. 201, в то же время один из псевдонимов писателя, которым он подписывал свои произведения, был «Оптимист».
275
Речь идет о члене масонской ложи «Северная звезда» Андрее Ивановиче Каффи (1887–1955) (философ, историк культуры, общественный деятель, публицист), которому, как и некоторым другим друзьям, Луцкий помогал в годы войны. Ср. в письме М.А. Осоргина (от января 1942 г.) П.С. Иванову: «Иногда пишет Сема. Он много работает, и сверхурочно, и все, что остается от содержания семьи, отдает. Он и Ницца <в Ницце масонским братством было создано Общество взаимопомощи помогают ежемесячно Андрею Ивановичу в Тулузе» («Саhiers du Monde russe et sovietique». Vol. XXV (2–3), avr.-sept. 1984, p. 324). А.И. Каффи автор книги «Миф, символ и обряд» (Париж, Изд. Д.Л. «Северная Звезда», 1933), в основу которой лег его доклад, прочитанный 5 октября 1933 г. на заседании ложи «Северная Звезда», см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945» (Санкт-Петербург, 1997), стр. 195).
277
В письме Осоргину от 4 сентября 1941 г. (сохранился только этот фрагмент) Луцкий писал: «Спасибо за то, что Вы сказали мне, в каком критическом положении Андр<ей> Ив<анович>. Я ему послал сейчас же деньги, но это, вероятно, капля в море (300 фр<анков>). Я буду посылать ему каждый месяц такую же сумму, но надеюсь, что иногда смогу и больше. Но это все же не разрешает вопроса. На какие средства он живет и как живет? Душа болит за него. Думаю послать ему пищевую посылку и одежную. Получил от него большое письмо и у меня в глазах стояли слезы стыда, когда я читал его…».
278
Володя — В. Б. Сосинский — находился в это время в немецком лагере. Масоны снабжали его продуктовыми и вещевыми посылками, ср. в цитировавшемся в прим. 275 письме Осоргина П. С. Иванову: «С ним <Луцким> теперь делим расходы и по ежемесячным посылкам Сос<инско>му в его германский лагерь, — самое наше большое удовольствие, как ни трудно добывать сладости и всякие консервы, все то, него сами для себя не видим. Отличные выходят посылки, пятикиловые» (Op. cit).
279
В сохранившемся фрагменте из письма Луцкого Осоргиным от 21 сентября 1941 г. он писал: «Могу ли я еще что-нибудь сделать? Досадно, что моя посылка так долго была в пути. Посылаю Вам содержание colis, которые можно посылать через Amitie Africaine. Не проще ли всего, чтобы Вы передали, вообще, Володю мне, т. е. пересылали мне этикетки, а я посылал бы через Amitie Africaine посылки в 100 фр<анков> — очевидно, очень хорошие. К этим посылкам можно еще от себя добавлять. Так Вам будет менее хлопотно и Вы сможете больше посылать в Париж. Подумайте об этом, дорогие мои друзья. Очень тоже прошу Вас сообщить мне номера Ваших рубашек, чулок и блузок. Мы получили много вещей из Парижа, и есть хорошие и новые. Ради Бога, не сердитесь за «нескромные вопросы» и не смейтесь надо мной. Подумайте, что мне, чтобы жить (вернее выжить), надо знать, что у меня, кроме семьи, есть близкие люди, для которых я что-то могу сделать (это, конечно, эгоизм, но я цепляюсь за жизнь и ищу, ради чего жить)».
280
Помимо сугубо житейского смысла, чарочка воспринималась масонами как элемент ритуального банкета — Агапы.
282
Ориак (Aurillac) — главный город департамента Cantal (южная часть центральной Франции), относившегося в то время к неоккупированной зоне. В Ориаке жили мать, сестра и дочь Луцкого.
283
Андрей Федорович Ильин и Елена Александровна Савина — родители М.А. Осоргина, см. о них в книге писателя «Вещи человека. Портрет матери. Дневник отца» (Paris, 1929) и автобиографических рассказах, составивших его книгу «Чудо на озере» (Париж, 1931).