Лион, 23/III <19>42
Мой дорогой друг, простите, что так долго не писал. У меня было очень тяжелой душевное состояние в связи с тем, что я здесь за один месяц потерял двух друзей (русского парижанина и француза професс<ора> Унив<ерситета>). Вот и пришлось мне быть «поддержкой» и утешителем двум бедным осиротевшим семьям, и чем более я для них «старался», тем более остро чувствовал всю непоправимость моего собственного горя… Словом, я опять все переживал, как в первый месяц, и все вспоминал опять… А сегодня к<а>к раз 17 месяцев, к<а>к я потерял мою Любичку.
Еще одно горе: получил тревожное письмо от Андр<ея> Ив<ановича>, в котором он извещает меня, что, вероятно, скоро отправится в воленсноленское путешествие и прощается со мной и с друзьями[297]. Я сейчас же, на всякий случай, отправил ему телеграфный мандат, но чем это может помочь ему? И здоровье его тоже совсем нехорошее.
Боже мой, что делать и когда все это кончится?
Радостно для меня было извещение о свидании М. М.[298] с дорогим Абе и все то, что Вы о нем пишите.
Как я завидую М. М. и как горжусь Абе — вот это человек!
Другой радостью было получение фотогр<афии> Володиного camp и возможность написать ему.
О себе больше ничего сказать не могу. Одно только: у меня не культ горя, нет, горе проело меня насквозь. Внешне я — крепкий и бодрый, «покрикиваю» на падших духом — моих и друзей. Внутренне — автомат, механически работающий 60 час. в неделю (это вроде алкоголя), но не живой человек. Но довольно о себе.
О Вас, дорогой мой, думаю много и часто с любовью и нежностью и хотел бы знать подробно о В<ашей> жизни и еще хотел бы что-ниб<удь> хорошее и ободряющее В<ам> сказать, да сил нет. Вот только одно хочу сказать: то, что я свято верю, что все наши разлуки — временные, что то, что было тесной семьей, восстановится еще теснее (а испытания только подтвердили то, что все мы были тесной семьей, это была не дружба, нечто большее дружбы…).
Присылаю В<ам>, дорогой мой друг, рукопись одной из двух осиротевших женщин. Она русская по происхождению, професс<ор> здешнего унив<верситета>. Она показала мне свои писания, и я всячески советую ей продолжать писать — это поможет ей разрядить душу, угнетенную горем. Она просила меня прислать В<ам> это для отзыва. Я сам думаю, что это неплохо написано, конечно, с недостатками начинающего писателя. Ждет она В<ашего> отзыва с волнением и нетерпением. Думаю, что надо ее поддержать и подбодрить, для нее это сейчас тоже, как алкоголь…
Кончаю письмо, устал, поздно, а завтра вставать в 6 утра. Крепко, крепко Вас и милую Тат<ьяну> Алекс<еевну> обнимаю и целую.
В<аш> Сема.
Целую дорогого Алексея Ильича, которого всей душой люблю. Сердечный привет милой Эмил<ии> Ник<олаевне>[299].
Всех друзей крепко обнимаю.
Пишите чаще, дорогой мой друг.
В<аш> Сема.
Лион, Понед<ельник> 14/XII <19>42[300]
Дорогой друг, Татьяна Алексеевна, я только-только собирался написать Вам, как получил В<аше> письмо, которое меня очень сильно тронуло и взволновало. Тронуло Вашим обещанием раньше всего, если нужно, обратиться ко мне и тем, что Вы меня сейчас выделяете особо. Я знаю, конечно, что такие минуты, как те, что мы пережили вместе у гроба незабвенного друга — связывают навеки, но я не могу отделаться от мысли, что я не заслужил этого выделения (хотя Вы сами должны понимать, как я счастлив этим), так как это случайно так вышло, волей обстоятельств, что был именно я, а не другой из близких и любящих его, другой — более меня заслуживающий честь быть «за всех»[301]. Но случилось так, а не иначе, и я не могу сказать Вам, какое чувство вечной благодарности у меня к Вам — и за то, что вызвали меня телеграммой, и за то, что дали мне возможность попрощаться (а я ведь понимаю, как Вам невыносимо трудно было это сделать…). Вам меня не за что благодарить, но Вам от меня — вечное спасибо… Взволновало же меня Ваше письмо тем, как Вы реагируете на церемонию на rue Lounnel[302]. Я сначала даже взволновался и оскорбился, а потом подумал немного и говорю Вам: не надо, дорогая Татьяна Алексеевна, гак остро на это реагировать. Если бы эта церемония была устроена на могиле, тогда это было бы, действительно, оскорблением памяти дорогого друга, и Вы были бы правы чувствовать огромную обиду, и я тоже чувствовал бы так. Но… подумайте, ведь это сделано не на могиле и сделано из лучших чувств. На наш взгляд, сделано — нелепо, но ведь те, кто это сделал хотели искренно почтить память друга и почтили ее по-своему, так как иначе они не умеют. Каждый молится по-своему, и тому, кто не может обойтись без попов, нельзя это ставить в вину, т<ак> к<а>к молитва без попов для него не настоящая молитва. Для нас это чепуха, а для него в этом — все. Главное не в том, как сделано, а то, что было сделано, что люди оплакивали друга и молились за него, хотя бы это и было на непонятном нам языке…
Когда сейчас католические священники молятся за несчастных евреев, разве евреи оскорбляются оттого, что за них произносятся христианские молитвы? Не так ли и в данном случае? Михаил Андреевич отрицал попов и не хотел религиозных похорон, и в этом воля его не была нарушена. А как и каким способом другие о нем вспоминали — это менее существенно, чем то, что вспомнили его и оплакивали… Пишу Вам это и чувствую, что насилую себя и что все-таки я не могу отделаться от неприятного чувства из-за «поповской» церемонии, но я стараюсь бороться с ним — ради терпимости…
Получаю много писем от друзей, которые хотят знать от меня подробно о последних днях и последних словах… Мне очень трудно на каждое слово отвечать в отдельности, так как каждый раз это причиняет мне большие страдания. Поэтому я написал одно большое письмо Сашеньке[303] и просил его после прочтения переслать другим. Но как все другие ловят последние слова дорогого Михаила Андреевича, как жадно пьют их и хотят навеки их сохранить и жить по ним… В особенности большое впечатление произвели слова о том, что «человека надо делать не счастливым, а благородным». В них весь Михаил Андреевич с его глубиной и благородством, и они, конечно, навеки останутся выжженными в наших душах… Но что еще я могу передать друзьям? Я других его слов не знаю. Может быть, Вы, дорогая Татьяна Алексеевна, еще что-нибудь вспомните и сообщите мне… Ведь для нас это так важно! И он, действительно, так нам всем принадлежал (как и мы все — ему), таким был нашим, таким объединяющим началом являлся для всех нас, что то, что им было спаяно — никогда уже не разойдется, и все мы это особенно остро чувствуем теперь, когда его чарочка уже не сможет чокнуться с нашими. И пустоту, созданную его уходом, никто не сможет заполнить… Но ведь, по-настоящему, это и не пустота, так как образ его благородный и чистый — с нами и в нас, и он как был, так и останется навсегда нашим учителем и вдохновителем. Дорогой друг, Ваше состояние, увы, мне самому слишком знакомо. И Вы, конечно, не просто мужественная женщина, а поразительно мужественный человек. Я знаю, что Вы должны были переживать все эти долгие месяцы, борясь в одиночку со смертью и ни от кого не имея помощи. Так стоять без смены на часах у постели страдальца — для этого нужно особые силы и физические, и духовные. Я сам — так не мог, и у меня была помощь, и смена… А я все-таки считаю, что был мужественным… Как же мне теперь перед Вами не преклониться? И как Вам это не сказать? А теперь хочу Вам сказать, как я «зацепился». Не только ради дочери и семьи (хотя это было самым первым побуждением). Но и еще и ради другого. Образ моей Любички, образ исключительно чистый и прекрасный, был почти никому неизвестен. А я хочу, чтобы ее знали, хочу, чтобы она жила… Поэтому я пишу о ней книгу и всего себя в нее вкладываю… Это не роман и не биография. Это — она такая, какой была и какая продолжает быть во мне.
298
По всей видимости, имеется в виду Михаил Матвеевич Тер-Погос<ь>ян (1890–1967), эсер; редактор (с № 85, который вышел в свет 9.II. 1923) газеты «Дни» (выходила с 29. X. 1922 по 28. VI. 1925 в Берлине, с 16. IX. 1925 по 30. VI. 1928 — в Париже; после этого — журнал. Окончил юридический факультет Петербургского университета (1912), участник Первой мировой войны. Вступил в ложу в 1925 г. (см.: Н.Н. Берберова. Op. cit., стр. 202), в 1937–1938 гг. досточтимый мастер Северной Звезды (см.: А. И. Серков. «История русского масонства. 1845–1945», стр. 181, 199). Погосьян был реальной личностью, а вовсе не одной из ремизовских мистификацией (ср. с ошибочной версией Антонелы д’Амелиа в ее публикации: «А. М. Ремизов. Неизданный „Мерлог“», «Минувшее: Исторический альманах». 3 (Москва, 1991), стр. 248), см. упоминание о нем, как о возможном агенте А. М. Ремизова в редакции берлинской газеты Голос России и вообще покровителе писателя, в статье: Л. Флейшман, «В кругу ремизовских местификации. „Конклав" Саркофагского», «Studies in Modern Russian and Polish Culture and Bibliography: Essays in Honor of Wojciech Zalewski» (Stanford, 1999), pp. 153, 165. (Stanford Slavic Studies, vol. 20). Был одним из членов делегации, посетившей 12 февраля 1945 г. советского посла во Франции А. Е. Богомолова (см. прим. 291.). В послевоенные годы возглавлял организацию Быстрая помощь, занимавшуюся сбором и распределением средств среди русских эмигрантов (см. в этой связи его упоминания в письмах Г. Адамовича к И Одоевцевой: «Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды Письма Г Адамовича И. Одоевцевой и Г. Иванову (1955–1958)». Публикация О.А. Коростелева, «Минувшее: Исторический альманах. 21» (Москва — Санкт-Петербург, 1997), стр. 476–479, 482). Сообщение о его смерти, 17 декабря 1967 г., см.: «Новое Русское Слово», 1967, № 20014, 26 декабря, стр. 3; некролог, написанный Г. Газдановым, в: «Новый Журнал», № 92,1968, стр. 283–287.
300
Письмо написано после смерти М.А. Осоргина, которого не стало 27 ноября 1942 г., и адресовано Т.А. Осоргиной.
301
Из-за условий военного времени Луцкий представлял масонское братство на похоронах Осоргина в единственном числе. Впоследствии в докладе о нем, прочитанном в ложе «Северная Звезда» 27 ноября 1946 г., он так рассказывал об этом: «И может быть за то, что я так любил его, мне суждено было быть единственным представителем русских братьев на его похоронах. Но не в мою честь, а в честь осиротевших братьев его была отвинчена крышка гроба, чтобы от имени всех я мог преклониться и в последний раз поцеловать в прекрасный лоб изумительного русского Вольного Каменщика — Михаила Андреевича Осоргина и стать перед ним к порядку…» (см.: «Из творческого наследия Семена Абрамовича Луцкого». Публикация, вступление и примечания Олега Ласунского. «Евреи в культуре Русского Зарубежья. Статьи, публикации, мемуары и эссе». Т. V. Составитель и издатель М. Пархомовский (Иерусалим, 1996), стр. 105). Ср. памятную деталь — отвинченная крышка гроба — в письме Луцкого Осоргиной, написанном в тот же день, что и воспоминания, 27 ноября 1946 г.
302
На 77, rue Lourmel (Paris 15е) находилось русское объединение «Православное дело». Хотя в эмигрантских кругах было широко известно о том, что М.А. Осоргин отошел от православной религии, после его смерти здесь был совершен молебен в память об усопшем, что и возмутило Т.А. Осоргину.