3. И тебе, ничтожнейший человек, самому не стыдно ставить мне в вину то, что ты в своей «Истории» считаешь для меня славным?[823]
Что постыднее — лгать в своих писаниях или в речах перед этим собранием? Что касается твоей клеветы на мою раннюю молодость, то я, по моему мнению, столь же далек от бесстыдства, сколь ты от стыдливости. (8) Но зачем продолжать мне свои жалобы на тебя? Какую ложь считаешь позорной ты, который осмелился — словно это порок — красноречием моим попрекнуть меня, в чьей судебной защите ты, преступник, всегда нуждался? Или, по твоему мнению, кто-нибудь может стать выдающимся гражданином, не овладев этим искусством и этой наукой? Или, по-твоему, существуют какие-то иные первоосновы, иная колыбель для доблести, питающие умы людей в их жажде славы? Но совсем не приходиться удивляться, отцы сенаторы, если человек, который — сама праздность и развращенность — удивляется этим занятиям, как чему-то новому и беспримерному.
(9) Что же касается твоего беспримерного бешенства, с каким ты столь нагло напал на мою жену и дочь, которые как женщины, обходились без мужчин легче, чем ты как мужчина — без мужчин, то ты поступил как достаточно ученый и искушенный человек. Ведь ты надеялся на то, что я не воздам тебе тем же и не стану, в свою очередь оскорблять твоих родных: ты один даешь мне для этого достаточно пищи, и у тебя в доме нет ничего такого, что было бы гнуснее тебя самого. Но ты глубоко заблуждаешься, решив, что навлечешь на меня ненависть из-за моего имущества, которого у меня много меньше, чем я достоин иметь. О, если бы у меня не было даже такого, какое есть! И было бы лучше, если бы мои друзья остались в живых, вместо того, чтобы я разбогател благодаря их завещаниям![824]
(10) Это я — беглец, Гай Саллюстий? Перед яростью плебейского трибуна отступил я: предпочел принять удар судьбы на себя, но не быть для всего римского народа причиной гражданских раздоров. Но после того, как год вакханалий[825] в государстве закончился и все то, что он привел в волнение, благодаря миру и тишине, то, когда наше сословие меня призывало и само государство собственноручно возвращало меня из изгнания, я вернулся. Этот день, если сравнить его со всей моей остальной жизнью, во всяком случае для меня наиболее важен, когда вы все и римский народ, собравшийся толпами приветствовали меня при моем прибытии. Столь высоко оценили они меня, беглеца, наемного защитника в суде!
4. (11) И неудивительно, клянусь Геркулесом, если я всегда считал справедливым всеобщее дружеское отношение ко мне. Ибо не прислуживал я одному человеку частным образом и не поступал к нему [в кабалу[826]], но насколько каждый радел о благополучии государства, настолько он был мне либо другом, либо противником. Сам я ничего так не хотел, как торжество мира[827]. Многие поддержали наглые выступления частных людей, я же боялся одних только законов; многие хотели, чтобы их оружие внушало страх, я же всегда хотел обладать властью только для вашей защиты; многие, положившись на свою власть, полученную ими от вас, злоупотребили против вас своими силами. Поэтому и неудивительно, если я поддерживал дружеские отношения только с теми, кто неизменно был другом государству. (12) И я не раскаиваюсь ни в том, что я по просьбе Ватиния, привлеченного к суду, обещал ему свою защиту, ни в том, что обсуждал заносчивость Сестия, ни в том, что осудил долготерпение Бибула, ни в том, что благожелательно отнесся к доблестным действиям Цезаря. Ведь это были похвалы выдающемуся гражданину, и притом высказанные один раз. Если ты ставишь их мне в вину, то твою опрометчивость осудят, но меня в проступках не обвинят. Я сказал бы больше, если бы мне понадобилось выступить с разъяснениями пред другими людьми, а не перед вами, отцы сенаторы, которые были советчиками во всех моих действиях. Но нужны ли слова, когда свидетельствуют сами действия?
823
…
824
…
825
…
826
…
827
…