В эти дни студентов всех факультетов собрали на большой университетский двор и объявили о закрытии университета. Распрощавшись с казеннокоштными товарищами, небольшими группами расходились студенты по домам. Среди них был и Василий Красов, своекоштный студент, снимавший в городе полуподвальную комнатку.
Удручающе безмолвны и пустынны стали московские улицы. Лишь изредка в направлении холерных бараков с глухим стуком проносились тяжелые четырехместные кареты. Прохожие в страхе шарахались от них, бросались в первые же подворотни.
Холера, неохотно оставляла Москву, город медленно пробуждался к жизни. Лишь в январе 1831 года возобновились лекции в университете, но студенческая жизнь еще долго не входила в свою нормальную колею.
Едва Красов переступил порог Московского университета, как от него потребовали собственноручной подписи, что он не принадлежит ни к какому тайному обществу «ни внутри империи, ни вне ее» и обязуется «впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь»[25].
Напуганные восстанием декабристов, царь и его жандармы душили всякое живое слово, живую мысль в стране. Мрачная тень николаевской реакции пала и на Московский университет. Сделано было все, чтобы «оказенить» науку, поставить ее на службу «царю и отечеству». Значительная часть московских профессоров (особенно Победоносцев, Ульрихс, Терновский) охотно стали послушными проводниками охранительно-реакционной идеологии. Их напыщенные, оторванные от жизни и науки лекции, схоластические курсы способны были вызвать даже в отзывчивых молодых сердцах безысходную скуку и раздражение. По словам В. Г. Белинского, в лекциях профессоров Московского университета «невежество, запоздалость, мелкость, недобросовестность, явное искажение истины так ярко бросались в глаза»[26].
Вырвавшись из косной семинарской среды, Красов жадно впитывал в себя столичные впечатлении, приобщался к новой для него жизни и не жалел сил для учебы. Усердие, хорошая подготовка, особенно по древним языкам, выделяли Красова. Товарищи это заметили и называли его в числе людей, «горячо принявшихся за науку: Станкевич, Строев, Красов, Ефремов, Лермонтов»[27].
В числе первых шел Красов в классе латинского языка, высший балл получил и по русской словесности, в то время как результаты его товарищей по курсу (Н. Станкевич, В. Белинский, Я. Почека, М. Лермонтов, С. Строев и др.) «оказались довольно плачевными»[28].
Занятия в тот год шли с перерывами, профессора часто не являлись на лекции, манкировали своими обязанностями и студенты. Все они, в том числе и Красов, оказались оставленными на повторительный курс. В новом учебном году снова пришлось слушать те же курсы тех же бездарных профессоров[29]. Схоласт и педант П. Победоносцев, читавший курс русской словесности, был совершенно чужд современной литературной жизни. Цепляясь за авторитеты классицизма, этот литературный старовер напыщенно и скучно излагал студентам инверсы, автонии, требовал от них составления «хриек».
Литературное староверство, напыщенная риторика никак не могли увлечь полного жизни и жажды знаний Красова. Он и его товарищи живо, по-своему, высмеивали все устаревшее в науке. Не останавливались и перед проказами: то выпускали на лекции П. Победоносцева воробья и, когда он принимался летать по аудитории, негодовали на такое нарушение приличия, тут же на лекции с шумом, с ревностным усердием принимались ловить его, забавляясь гневом профессора[30]; то на лекции того же Победоносцева «о хрии простой и извращенной» вдруг устанавливалась коварная тишина, и откуда-нибудь из задних рядов «раздавался тихий мелодический свист, обыкновенная мазурка или какой-нибудь другой танец», потом «музыка умолкала, и за ней следовал взрыв рукоплесканий и неистовый топот»[31].
Из старой профессуры уважением студентов пользовался лишь Каченовский, профессор русской истории, создатель так называемой «скептической школы». Человек остроги ума, он будил у молодежи критическое отношение к родной истории. Среди студентов второго курса, который был, по словам К. Аксакова, в отличие от первого «богат людьми более или менее замечательными» (среди них он называет и Красова)[32], М. Т. Каченовский нашел немало последователей и любимых учеников. Многим был обязан ему и Василий Красов.
В зимний семестр 1832 года приступил к чтению курса истории изящных искусств, а затем перешел к теории искусств молодой профессор Н. И. Надеждин, сыгравший особую роль в литературном воспитании Красова и его товарищей. «Это был человек, — писал о Надеждине один из его учеников Иван Гончаров, — с многостороннею, всем известною ученостью по части философии, филологии…»[33]
29
Архив МГУ. «Ведомость из класса российской словесности Петра Победоносцева с сентября по январь месяц 1832 года». Здесь указано, что вместе с В. Красовым лекции слушали В. Белинский, А. Ефремов, М. Лермонтов, Я. Почека, С. Строев, И. Бодянский, Ф. Заболоцкий, И. Гончаров, П. Прозоров, П. Вистенгоф. Они же занимались латинским языком у магистра Кубарева («Ведомость из класса латинского языка от магистра Кубарева с августа месяца по январь месяц 1832 г.»). См.: М. Поляков. Студенческие годы Белинского. — Лит. наследство, 1950, № 56, стр. 414.
31
Воспоминания Г. Головачева. Цит. по кн.: Бродский Н. Л. М. Ю. Лермонтов. Биография. М., Гослитиздат, 1945, стр. 242.
32
«Станкевич, Строев, Красов, Бодянский, Ефремов, Толмачев принадлежали к этому курсу» — Аксаков К. С. Воспоминание студентства… стр. 18.