Узнал отец... В семействе плач,
Зовут меня, ее приводят,
Родные с шумным гневом входят:
Отец — уж не отец, палач!
Беснуясь, саблею кривою
С проклятьем в воздухе чертит,
И чалмоносцев ряд стоит,
Склонясь к коленам головою,
Кричат: «Пророк! Коран! Алла!»
На Сына Божьего хула
В устах, от злобы опененных,
Гремит, и изувер-мулла
Их подстрекает, распаленных...
И вот уж рвут с себя чалмы!
И вот уж руки на кинжалах!
Кипят, как гроздий сок в пиалах...
И пред них предстали мы.
Они замолкли, мы молчали,
Друг другу руки пожимали:
Ничто не ужасало нас.
И вот отца дрожащий глас:
«Позор великому пророку!
О Лейла! Лейла! Ты мне дочь!
Была мне дочерью!.. Но року
Свою явить угодно мочь
И, заклеймив печатью срама,
Тебя от светлости ислама
Отбросить в гибельную ночь...
Но что, и как? За что карая,
Мое дитя влекут из рая,
Из жизни в смерть, на стыд, на смех?
Нет, нет! Быть может...» Тут на всех
Взглянул он смутными очами,
Притиснул дочь, ее слезами
Любви воскресшей омочил —
Мне, признаюсь, он жалок был! —
И, зарыдав: «О Лейла, Лейла!
Ты так душой чиста была
И к вере... Что ж ты побледнела?
Молва, быть может, солгала?..»
Но Лейла руку подняла
И — молча раз перекрестилась...[31]
Я пробудился в кандалах,
В темнице где-то, смрадной, душной;
Я вспоминал в больных мечтах
Тот миг, тот крест великодушный...
Я помнил сабли страшный мах,
Порыв родительского гнева...
И обезглавленная дева
Лежала на моих руках...
Но что потом и что со мною?
Расстался ль с жизнью я земною,
Еще дышал иль не дышал?..
Я ничего не понимал...
. . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . .
Я заживо в оковах тлел,
И скоро иною овладел
Какой-то недуг: ноги, руки
Хладели, и, полумертвец,
Я забывал и жизнь и муки
И думал, что всему конец:
Уж все во мне оледенело,
По жилам гасло и пустело...
Но голова была полна
И сердце ярко пламенело.
Непробужденный и без сна,
Мои болезненные очи
Я закрывал иль открывал,
Все предо мной пылал, пылал
Огонь. Толпы, ряды видений —
Каких?.. Отколь?.. Не знаю сам, —
Всегда являлися очам:
Мне мнилось, сладко где-то пели,
И, от румяной высоты,
В оттенках радужных цветы
Душисты сыпались; яснели
Гряды летящих облаков;
Какая-то страна и воды:
Сребро, хрусталь в шелку брегов!
Лазурно-купольные своды
И воздух сладкий, как любовь,
И ясный, как святое чувство
Самодовольственной души...
И к той таинственной тиши
Земное не дошло искусство.
Но он прекрасен был, тот мир,
Как с златом смешанный эфир.
Ни лиц, ни образов, ни теней
В том мире света я не зрел;
Но слышал много слов и пений,
Но мало что уразумел...
Однако ж я не прилепился
К сим дивам. Я душой стремился
К чему-то... сам не знал... к земле.
И вот однажды, как в стекле,
Нарисовалася мне живо
Дикообразная страна:
В ней пусто, пусто, молчаливо!
Уединенная, полна
Была высокими горами;
Ее колючие леса
Торчали дико над буграми,
И над большими озерами,
Как дым, висели небеса...
И некий глас мне рек с приветом:
«Там! Там!..» И ярким, ярким светом
Я весь был облит. «Где ж конец?..
Когда, — сказал я, — заточенье
Минует?..» И... я впал в забвенье...»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Над Выгом зарево горит!
То, знать, пожар?.. Иль блеск зарницы?
Подъедем ближе — все шумит.
Там плавят медь, варганят крицы[32];
И горен день, и ночь кипит;
И мех вздувает надувальный;
И, раз под раз подъемлясь в лад,
Стучит и бьет за млатом млат
По ребрам звонкой наковальни...
Там много их... То кузнецы,
Потомки белоглазой чуди.
Они не злобны — эти люди,
Великорослые жильцы
Пустынь, Европе неизвестных;
Они, в своих ущельях тесных,
Умеют жить своим трудом:
И сыродутный горн поставить
И добытую руду сплавить...
Но не спознаться б им с судом!
Об них не знают на Олонце[33]:
Чтоб не нашли, скрыть стук и клич.
Не беспокойтесь! В вашу дичь
Едва заходят день и солнце!
Однако ж звонкий свой товар,
Добытый в долгие досуги,
Они отвозят на базар,
Лесным путем, к погостам Шунги:
Там ярмарка. Там все пестро
И все живет: там торг богатый
Берет уклад за серебро;
И мчит туда олень рогатый
Лапландца, с ношею мехов;
На ленты, зеркальны, монисты
У жен лесных кареляков
Меняют жемчуг их зернистый
Новогородцы-торгаши;
И в их лубочны шалаши
Несут и выдру, и куницу,
И черно-бурую лисицу.
И хвалятся промеж собой
Карельцы ловкою борьбой
(Как некогда Мстислав с Редедей).
И пляска дикая медведей
Мила для их простой души:
Так все идет у них в глуши!..
Туда к знакомым забегает
Наш добродушный Никанор,
Берет винтовку и топор
И что-то в лыжах поправляет.
Куда ж помчится он отсель?
Ему везде простор и гладко:
Под сосной ждет его постель,
Но на душе тепло и сладко —
Он дело доброе творит:
Он послан!.. Вот он и, со мхами,
С древами, с ветрами, с звездами
Советуясь, бежит, бежит
И думает про Годунова
И про Романовых... За них,
Вздохнув, помолится — и снова
Бежит... Но вот не так уж тих,
Не так уж темен лес смолистый:
Людские слышны голоса,
Вдали темнеет полоса,
Над нею вьется дым струистый,
Кресты и церкви... В добрый час!
Беги на Русь, в свой путь далекой!
Нас ждет наш терем одинокой
И недоконченный рассказ
Тулвоозерского монаха:
Полны надежды мы и страха...
Как странно жизнь его текла!
Мне то молва передала:
Он знал любовь, мечты и славу,
Желаний прелесть и отраву...
Он видел мир, боренье зла
И битвы дерзкого порока
С смиренной правдой. Но была
Его душа превыше рока.
И пусть земные, как рабы,
Влачили радостно оковы
Земной униженной судьбы, —
Он сердцем кроткий, но суровый
К лукавым прелестям забав,
К затеям суеты ничтожной,
Давно с очей своих сорвав
Повязку, он узрел сей ложный,
Сей странный, коловратный свет,
Где с самых давних, давних лет
Все та же, в разных лицах, повесть!..
Он не хотел души губить;
Лукавства враг, свою он совесть
Берег, как шелковую нить —
Путеводительницу. Что же?
Он был страстнее и моложе,
Но меж людьми все одинок.
И, возвышаясь силой воли,
Глядел, как в душной их юдоли
Играл слепой — слепцами — рок,
Казнитель, им от Бога данный...
Но, житель сих пустынь случайный,
Он гнев на слабых укротил
И за людей уже молил,
И высшие познал он тайны...
Так говорили про него.
Но мы послушаем его.
вернуться
31
Сия прекрасная черта (что мусульманка перекрестилась) не вымышлена., В «Путешествии в Крым» Ив. Матв. Муравьев рассказывает, что одна татарка, полюбя молодого христианина, изучила, украдкою от родителей, правила христианской веры. Когда привели ее в суд и отец, но велению судьи, при всех спросил: «Правда ли, дочь моя, что ты склоняешься к христианству?» — она, вместо всякого ответа, молча перекрестилась. Сим засвидетельствовала перед судом свою волю, и отец и семейство удалились с воплем отчаяния, оставя новообращенную родственникам ее жениха.
вернуться
32
Крицами называют железные комы; их составляют, посредством биения молотом, из брусков, называемых свинками. На сибирских заводах говорят: «Варганить крицы».
вернуться
33
Первобытные жители Олонецкой губернии (которая, сколько можно видеть из старинных актов и проч., населялась постепенно), кроме чуди, лопян и кареликов, состояли большей частью из люден, бежавших из различных мест в спи пустыни. Найдя здесь богатые запасы руд, жители лесных деревень выварипали уклад — род стали, — делали из него косы, топоры, серпы и проч. и развозили товар свой по соседственным ярмаркам. Сим делом занимались они большей частью без ведома гражданского начальства, которого средоточием в то время был воеводский приказ в Олонце.