Между тем время, оторвав его стихи от всего злободневного, словно пересмотрело ценность двух планов этой поэзии — внешнего и внутреннего. Внешний, с конкретностью намеков и иносказаний, остался в тени. Зато внутренний предстал как громадное, доведенное едва ли не до космических пределов обобщение — многозначное, емкое и оттого кажущееся вневременным.
В общефилософские формулы о жизни и смерти, открытые задолго до него, Державин вложил конкретное содержание, проникнутое глубоким личным чувством, сильным и ярким индивидуальным переживанием.
Где там? — Не «наем.
За этой напряженной интонацией, сбоем ритма, за этими мучительными вопросами, остающимися без ответа, не только философия, но смятение и растерянность человеческого духа, тщетно ищущего имя тому, что много лет спустя Пушкин назовет «тайнами счастия и гроба». И именно это, а не общие рассуждения, поднимает оду Державина высоко над риторической поэзией его времени.
Эти строки оторвались от екатерининского века и принадлежат в равной мере всем эпохам — неисчерпаемостью мысли и образа, общечеловеческим содержанием, поразительной психологической точностью. Не «пугает», не «отталкивает», а именно «смущает». Державин нашел единственное, незаменимое слово, обладающее множеством смысловых оттенков. И каждая эпоха будет вкладывать в это слово, в эти строки свой смысл, пытаясь разгадать в этом «смущает» одну из вечных загадок бытия.
Такими вошли стихи Державина в XIX век, и совершенно понятно, что авторская трактовка их, предложенная в «Объяснениях» и отчасти в «Записках», не совпадала с более поздним читательским восприятием этих стихов. Не совпадала настолько, что ставила читателя в тупик. А между тем возможность сопоставить самостоятельную жизнь стихов в поколениях читателей с авторской трактовкой их уникальна. И в этом состоит особое значение державинских «Объяснений» для истории русской литературы.
Заботясь об адекватности восприятия своих стихов читателем, Державин раз и навсегда объяснил потомкам что к чему, и, как бы ни обрастала новыми смыслами его поэзия, ветер неуклонно возвращается на круги своя — к последней и непреложной воле поэта.
Оба плана стихов Державина — конкретный и отвлеченный — были связаны для него нерасторжимо, и «Объяснениями» он утверждал эту связь навеки: «Все примечатели и разбиратели моей поэзии, без особых замечаний, оставленных мною на случай смерти моей, будут судить невпопад» [11]. Здесь речь идет о конкретном плане; об отвлеченном Державин заботился мало. Человек здравого и практического ума, он был далек от мысли комментировать свои поэтические прозрения. Но для него было важно, очень важно, чтобы в стихах не смещались планы, чтобы сугубо конкретное, злободневное сохранило свою актуальность и не было принято потомками за поэтическую абстракцию. Поэтому он комментировал только то, что имело признаки времени и места.
В оде «На Счастие» (1789) Державин объяснил строки:
На пышных карточных престолах Сидят мишурные цари — «на счет тех из господ наместников, которые, обольстясь вверенною им монаршею властию, гордо говорили и поступали» [12]. Так он заодно свел и личные счеты с генерал-губернаторами Олонецким и Тамбовским — Тутолминым и Гудовичем.
К строке «Где стол был яств, там гроб стоит» («На смерть князя Мещерского») он написал примечание: «Перфильев был большой хлебосол и жил весьма роскошно» [13]. Конечно, сейчас это кажется наивным. И не только наивным. Много лет назад Б. М. Эйхенбаум высказал мнение, что «Объяснения» — это «беспощадное обращение с собственным творчеством» [14]. Но разве не сохраняют примечания конкретный план стихов, разве не дают возможность увидеть происхождение многих державинских строк, почувствовать первый импульс к их созданию?
По мнению же самого Державина, эти примечания должны были сберечь для потомства то, что неумолимо «топит в пропасти забвенья» «река времен», то, что поэт так простодушно и обреченно пытался связать навеки с живым течением жизни и человеческой памятью.