Тучи над полями пустынными низко.
Сходит Миша в поля, дышит
Миша полями; ложится на тра-
вы прошлогодние, к небу руки
протягиваются. Горло сжимается,
слезы из глаз текут.
Слезы в траву падают.
Где слеза упадет – цветок рас-
цветет, голубой как кусочек
неба.
Расцветает, тянется к небу, как
в море капелькой, а жизни ему
один день – не дотянется, свянет,
сморщится. А на месте его но-
вым утром уж новый цветет.
И так до поздней осени.
Не сорвать его, как человечьей
души, не вложить в букет, как
печали. Зовут его Петровыми
батогами – цикориев цвет.
Вернулся Миша к сонцу – чело-
вечеству.
Бродит полями.
От мысли пугается, от мысли
встретить там Милу Алек-
сеевну.
Да нет ее, не находит.
Только во сне видится лицо ее,
только в памяти сквозит
она, по-прежнему – ясная.
По лугам, по пустырям: раз-
ные травы от ветра мота-
ются, качаются, дрожат, шеве-
лятся. Острые – шершавые при-
гибаются.
Коварные – ползучие,
точечки-сережки-кружевные
дрожат, перепонки колючие
татарника шевелятся.
Разорвалось небо огненное, заня-
лись руна облачков – бежит
объятое пламенем стадо, клоч-
ки шерсти разлетаются, го-
ря, – на луга, на травы.
Раскрывает объятия заря, по-
гружает в свое тело – свои
ароматы.
От счастья застывшая земля
оглупевшая, бледная, смежила
черные ресницы
в обонянии стра-
сти; трепещет, поворачива-
ется, погружается в счастли-
вый сон.
Две слезинки – две звездочки
копятся, загораются, стекают
по матовой коже неба.
Страсть у дня вся выпита;
разжимаются руки сквозиться,
руки – белые облачки, опадают
вдоль лесов, вдоль покосов.
Вырастает пропасть черная
между грудей земли и неба.
«Травы! Росы! По пустырю, из
колючих татарников не стыд-
но мне подглядывать ласки за-
ревые земные-небесные. Мне обид-
но, жутко, зáвидно.
«Росы! Травы! мои следы целу-
ете! Мне одиноко».
Кто-то ходит, кто-то плачет
ночью.
Моет руки в росах, моет, об-
резая травами.
Жалуется: «Никому больше не
пришлось мое сердце, никого
больше не видят мои глаза,
никто больше не сожжет мое
тело.
«Травы! Ваши цветы над землею
с ветрами шепчутся; всем
открыты, названные, известные;
ваши корни тянут соки земные
пресные.
«Не слыхали вы чего о Миле?
Моей ясной, теплой, единствен-
ной?»
Шепчутся травы, качаются; с
другими лугами, с хлебами
переговариваются, советуются.
Сосут молча землю, грозят паль-
цами небу прозрачному.
Думают, перешоптываются,
сговариваются, как сказать,
как открыть истину:
что давно могила раскопана,
давно могила засыпана, оста-
лось пространство малое, где
доски прогнили – комочки зем-
ли осыпаются от шагов че-
ловеческих, от громов небесных.
Екнуло что-то в земле и от-
кликнулось.
Прошумела трава.
Веют крылья – ветры доносят-
ся.
С пустыря через колючие заросли
кличет Мишино сердце пред-
чувствие в дали ночные – глубокие.
Свищет ветер в ложбину, как
в дудочку, зазывает печали,
развевает из памяти дни одинокие,
высвистывает.
Черной птицей несут крылья
воздушные, вертят Мишу по
полю – полю ночному – серому.
Глазом озера смотрит ночь,
шевелит губами-лесами чер-
ными. В ее гортани страш-
ное слово шевелится:
Xha-a-ah-xha-с-с-смер-
ерь –
слушает Миша, отвечает ночи:
«Что ты меня пугаешь, ночь, стра-
щаешь-запугиваешь?
«Разве я мотыль однодневка? Я
не видел, как зори меняются,
не слышал, как дни рождаются?
Сколько дней-ночей на моей
памяти!»