–––––
За то, что Ты мне видеть
это дал, молясь, теперь я
жизнь благословляю. Но и
тогда, со страхом принимая
дни обнаженные, я тоже не
роптал. В век закаленья
кровью и сомненьем, в мир
испытанья духа закаленьем
травинкой скромной вросший,
от Тебя на шумы жизни отзву-
ками полный, не отвечал дви-
женьями на волны, то погло-
щавшие в мрак омутов, без-
молвный, то изрыгавшие, играя
и трубя.
В топь одиночества, в леса
души немые, бледнея в их
дыханьи, уходил, и слушал я
оттуда дни земные: под их
корой движенье тайных сил.
Какой-то трепет жизни сла-
дострастный жег слух и взгляд
и отнимал язык – был лико-
ваньем каждый встречный миг,
жизнь каждой вещи – явной
и прекрасной. Вдыхать, смот-
реть, бывало, я зову на солн-
це тело, если только в силе;
подошвой рваной чувствовать
траву, неровность камней, мяг-
кость теплой пыли. А за ра-
ботой, в доме тот же свет: по
вечерам, когда в горшках дро-
жащих звучит оркестром на
плите обед, следил я танец
отсветов блудящих: по стенам
грязным трещины плиты пото-
ки бликов разноцветных лили,
и колебались в них из темно-
ты на паутинах нити серой
пыли.
–––––
Но юношей, с измученным
лицом – кощунственным на-
меком искаженным, заглядывал
порою день буденный на дно
кирпичных стен – в наш дом:
следил за телом бледным, не-
умелым, трепещущим от каж-
дого толчка – как вдохно-
венье в сердце недозрелом, и
на струне кровавой языка
сольфеджио по старым нотам
пело.
Тогда глаза сонливые огня
и тишины (часы не поправля-
ли), пытавшейся над скрежетом
плиты навязывать слащавые
мечты, неугасимые, для сердца
потухали: смех (издеватель-
ский, жестокий) над собой, свое
же тело исступленно жаля,
овладевал испуганной душой.
Засохший яд вспухающих уку-
сов я слизывал горячею слю-
ной, стыдясь до боли мыслей,
чувств и вкусов.
–––––
Боясь себя, я телом грел
мечту, не раз в часы вечерних
ожиданий родных со службы,
приглушив плиту, я трепетал
от близости желаний – убить
вселенную: весь загорясь огнем
любви, восторга, без пития и
пищи, и отдыха покинуть
вдруг жилище; и в никуда с
безумием вдвоем идти, пока
еще питают силы, и движут
мускулы, перерождаясь
в жилы.
То иначе –: слепящий мок-
рый снег; петля скользящая
в руках окоченелых и без-
различный в воздухе ночлег,
когда обвиснет на веревке
тело.
В минуты проблеска,
когда благословлял всю меру сла-
бости над тьмой уничтоженья –
пусть Твоего не слышал при-
ближенья, пусть утешенья
слов не узнавал – касался, мо-
жет быть, я области прозренья.
Скит
II.- 8.- 27 г. Острог. Замок.
400[4]
И. Бугульминскому
Не все ль равно, по старым образцам
Или своими скромными словами,
Не подражая умершим творцам,
Захочешь ты раскрыться перед нами.
Пусть только слов созвучие и смысл
Для современников невольно будет ясен,
Прост, как узор уму доступных числ,
И, как дыханье вечного, прекрасен.
Чтоб ты сказал измученным сердцам,
Измученным в отчаяньи скитанья,
И за себя и тех, кто молча там
Десятилетье принимал страданья.
Ведь Пушкин, смелый лицеист-шалун
И не лишенный, как и солнце, пятен,
За то и отлит внуками в чугун,
Что был, волнуя, каждому понятен.
401[5]
Памяти Исидора Шараневича
вернуться
5
Временник Ставропигийского Института с месяцесловом на 1930 год (Львов, 1930). 2-я пагинация – раздел «Литературная часть, посвященная памяти Исидора Ивановича Шараневича, по случаю его 100-летней годовщины со дня рождения. Составил В.Р. Ваврик», стр. 122-123.