Конвульсивно дышит ночь, с
трудом выговаривает:
«Xha-a! Дни и ночи на твоей
памяти! А сколько жизней на
твоей памяти? Человек родится
состариться. Когда человек об-
новляется? Куда память о нем
девается?»
«Что ты меня стращаешь, ночь,
морочишь-запутываешь. Раз-
ве я зеленый юноша? Давно
разные мысли замечены, кро-
вью ответы отвечены, горем
уроки пройдены».
Ахнула ночь, покатилася.
Око ночи в озеро-лужицу пре-
вратилось, пьяные губы ночные –
– в лес.
Очутился Миша под книгой не-
бес, ее звездными страницами,
где сосчитано истинное время,
установлена единственная жизнь.
Две слезинки навернулись.
Звезды лучиками протянулись –
– посыпались серебряным дож-
дем.
Весь пронизанный голубым све-
том, весь осыпанный звезд-
ным снегом, стоит Миша и
видит чудо необычное:
Разбегаются холмистые леса,
раскрываются земные телеса,
из мглы улыбается лицо – ми-
лое, знакомое – неподвижной за-
стывшей улыбкой –: «Возвра-
тился, мальчик! Да и я тебя
не забыла: о тебе все думала,
предвидела; о тебе позаботилась.
«Чтобы понял ты скорей других:
для чего жизнь нам отмеряна,
на что сердце отпущено, зачем
глаза даны;
«Чтобы ты не покидал дорог, что-
бы правду и себя найти мог, ус-
транила я единственный соб-
лазн: положила в землю мое те-
ло жадное.
«Так-то лучше с тобой говорить,
так спокойней тебя наставить.
«Погляди, какая ночь прекрасня!
«Ощути свое живое тело.
«Ты вернись сейчас в свою ком-
нату; помолись, в постель ло-
жись. Я тебя тепленько уку-
таю, над тобой песенку спою,
чтобы глазки твои слаще ста-
ли, сердечко лучше отдохнуло,
успокоилось –: будет горе, а
будут и радости».
209[48]
Не научившись быть вполне земным,
я не умею быть еще жестоким.
Мои слова оглушены высоким,
неуловимым, тающим, как дым.
На этот кров – наш шаткий тесный дом –
не ринутся слова мои обвалом, –
хотят светить прозрачнящим огнем,
возвышенным в униженном и малом.
Горевшее то тускло, то светло,
косноязычное от сновидений тело,
ты никогда справляться не умело
с тем, что в тебе клубилось и росло.
И вот, теперь молитвою-стихами,
чем до сих пор преображались мы,
как рассказать о том, что нынче с нами:
о этих камнях и шатре из тьмы,
о радости дыхания ночного,
о непрозрачном, теплом и простом,
о близости телесной, о родном...
Как воплотить в комок кровавый слово!
211[49] А
ЭМИГРАНТСКАЯ ПОЭМА
Для глаз – галлиполийских роз,
сирийских сикомор венки...
Но жалит в ногу скорпионом
эдема чуждого земля.
Здесь чуждый рай, там ад чужой:
стозевный вей, фабричный пал...
На заводских покатых нарах
и сон – не сон в земле чужой.
Раб – абиссинский пьяный негр,
бежавший с каторги араб
и ты – одним покрыты потом...
и хлеб – не хлеб в земле чужой.
Черства изгнания земля...
Пуста изгнания земля...
Но что считает мир позором,
то не позор в земле чужой.
Вы, глыбы непосильных нош,
ты, ночь бездомная в порту,
в вас много Вечного Веселья –
Бог – только Бог в земле чужой.[50]
I
В пределах черных Сомали,
в Париже, Праге и Шанхае
он, черный горечью земли
и потом пьяный, мирный парий
в Напоминанья час и день
с семьей за чистый стол садится
– когда есть стол, семья и сень! –
за ним трапезовать – молиться.
Здесь раб для мира – господин,
воскресший дважды – трижды в сыне.
И тихо спрашивает сын,
уже рожденный на чужбине
– дитя, великого росток,
дитя, великая надежда,
но смирен, хил и бледноок,
пришедший и возросший между
великих лет, всегда один,
с самим собой в игре и плаче –
и тихо спрашивает сын:
«отец, что этот праздник значит?»
И слышит сын ответ отца,
необычайно и сурово –
от измененного лица
неузнаваемое слово:
«Мой друг! привык ты называть,
всю жизнь скитаясь вместе с нами,
нас – двух людей – отец и мать:
увы! не теми именами.
Но знай теперь; твой род высок,
ты вовсе сын не человека.
Отец твой это он – наш Рок,
дух жатв таинственного века.
А Мать твоя – не смею я
произносить такое имя!–
Отчизна наша – мать твоя.
В небытии... в разделе... в дыме...
Но за ее высокий час
возмездья или воскресенья
проходим мы теперь как раз
день казни нашей, день плененья;
как сон, проходим пустоту,
скитанья в мире и раздумья.
Храним безмолвную мечту,
блюдем смиренное безумье...»[51]
вернуться
49
211. А, В. Машинопись расширенного варианта «Эмигрантской поэмы» Гомолицкий послал летом 1935 года А.Л. Бему и Д.В. Философову. Вариант текста (№ 211 А) приведен по экземпляру в архиве Бема (Literární archív Památníku Naródního písemnictví v Praze. Архив А.Л. Бема, стихи Гомолицкого, № 3), а вариант № 211 В – по экземпляру в архиве Философова (ныне – собрание Петра Митцнера, Варшава).
вернуться
Весь долгий год – чужой урок,
в трудах – и пот, и униженья.
Но есть в году счастливый срок –
надежды, Пасхи, Воскресенья!
51
Напечатано в пасхальном номере Меча за 1935 год (№ 17), 28 апреля, стр. 2, под заглавием «Из эмигрантской поэмы», с дополнительным четверостишием в начале: