На диком отрочестве нашем
срок выжег огненный печать.
О, смерти – кроющие пашни,
тяжелокрылая – печаль.
Был черноогненного феба
дыханьем страх земли палим.
А нам – волчцы златые: неба
стезя: по ней ступали мы.
Два черных кратера созвездных
страж времени держал. Был ток
меж ними огненный: не тек, –
разил, соединяя бездны.
Мы ждали жизни, а пока
не в жалобу, не в мрак, не в плети,
но в мудрость шли нам апока-
липсические годы эти.
Прозрачнясь, мы теряли вес,
пока учился смертник ползать.
Нашли божественную пользу,
вне-временье открыли в без-.
Мы знали труд: на трут ударом
кидать в прозрачный крин-ладонь
свет, и труда высоким даром
фаворский высекли огонь.
Обвившись диким виноградом,
на острове лежали мы,
цари желаний, вертоградом
всех мудростей услаждены.
Тот – руки погружая в воды,
тот – погружаясь в облака, –
о том, что перстность, как река,
о том, что дух – венцом свободы...
Томящее к полету прах,
предведенье, предвоспаренье!
Пир символов, тайнореченья
кимвалы – крыл словесных взмах.
Взлетает камнем тяжкобелым
на бездный край ночной луна,
над понтом лунным точно мелом
черта земли обведена.
Там между дымными холмами
в полях посеяно зерно:
уже касается костями
земли, до них обнажено.
Но прорастает в воскресенье
росточек, мысленная тень,
давая знать о том волненьем,
тревожащим живущих день.
Пласт связок – кровеносных стеблей
– с душой неразделенный труп –
я чую ночью влагой губ
то веянье: грядут, на мебель
садятся, видятся, шуршат,
листают на столе страницы;
сияний мысленных праща
творя в молитвенном творится.
И сей костей живых орган
гремит симфонией в селенья,
где воскресенья чает круг
в меня вселившейся вселенной.[59]
Тут область вечности цветенья.
Из лоз библейских бьют ключи
молитвенного омовенья:
врат галахических ключи.
С чертами ликов человечьих
львы ариэли стерегут
нестрастие замшелой речи,
сей взмах – в благословеньях – рук.
Воочию нетленье дыма
могильного растет в слова,
в орнамент – и уже над ними:
– в шум: бури лиственной права.
И агадическою серной
символ резвится в голубом,
ползет на небо точкой сѣрной
знак древний, ставший светляком.
Уставший Богом род: иаков,
уставший с Богом спор вести.
Нам, новым – солнц пустынных, знаков
синайских молний не снести.
Арф вавилонских также внове
нам тяжесть в тяжести оков.
Они же, ветхие в сионе,
для них все это – пыль веков.
*
Семижды ложем океанов
был сей равнинный круг осок.
Пал на хребет левиафанов
здесь первый ноев голубок.
Пласт мела прободен могучим
здесь бивнем с повестью рун о
том, как в небо взято тучам
вод мезозойское руно:
плывет в земных веков жилища
стадами белых черепах,
и катятся уже с кладбища
копытам козьим черепа.
И желтым зеркалом – веками
над понтом рунным отражен,
ковчег здесь вел вчера над нами
к парнассу туч девкалион.[60]
Теперь на россыпь кучевую
кронидом окремненных волн
в свою пустыню кочевую
с семьей нисходит молча он.
Прозрачнодымным блюдом яблок
всплывающий парнасский склон.
Ковчег отчаливает, в облак
редеющий преображен.
Мельчает понт. Из вод уступы
растут – гранитновлажный сон.
И родину – сей ил, те трупы –
не узнает девкалион.
Вот на брегах своих воздушных,
семьею белой окружен,
поник омытой влажной суше
девкалион, дев – кали – он.