2
Антенны крест сменяет – золотой, и плещет ряса,
призывая в бой, пока ученый бойни обличает, испуганный
последнею войной.
Так, распыляясь, вера иссякает.
Над взбешенной ослепшею толпой идут плакаты –
реют и... линяют. И липнет кровь, и раздается рой.
История, изверясь, забывает, когда душистый теплый
прах земной носил Богов – хранил их след босой.
Но гул земной Кого-то ожидает в тот странный час,
в который наступает по городам предутренний покой.
3
«Все ближе Я – непризнанный хозяин, и мой приход
не нов и не случаен. Я тот, чей вид один уже пьянит,
чей разговор о самом мелком – таен.
Творец не слов, но жизни, Я сокрыт от тех, чей
взгляд поверхностно скользит. В движеньи улиц, ярмарок
и чаен мое дыханье бурей пролетит.
И в том, кто стал от пустоты отчаян, кто вечно
телом болен и несыт, Я оживу, от мудрецов утаен...
Где зарево над городом стоит, где миг с тобою ра-
достно нечаян, Я знаю – ждет надежда и язвит!»
410[14]
Памяти Бориса Буткевича
Твоя судьба, великий трагик – Русь,
в судьбе твоих замученных поэтов.
Землей, намокшей в крови их, клянусь:
ты не ценила жизней и сонетов.
Пусть тех нашла свинцовая пчела,
пусть в ураганах подломились эти –
судьбой и скорбью вечною была
причина смерти истинной в поэте.
Черт искаженных – исступленный вид!–
твоих жестоких знаков и волнений
не перенесть тому, кто сам горит,
сам исступлен волнами вдохновений...
Не только душ, но их вместилищ – тел,
горячих тел – ты тоже не щадила.
Я трепещу, что высказать успел
все, что молчаньем усмирит могила.
В тот год, когда, разбужена войной,
в коронной роли земли потрясала, –
ты эти зерна вместе с шелухой,
в мрак мировой рассыпав, растоптала...
В чужую землю павшее зерно,
раздавленное русскою судьбою!
И утешенья гнева не дано
нам, обреченным на одно с тобою.
Наш гнев устал, – рождаясь вновь и вновь,
он не встречает прежнего волненья,
и вместо гнева терпкая любовь
встает со дна последнего смиренья.
411[15]
Дни мои... я в них вселяю страх –
взгляд мой мертв, мертвы мои слова.
Ночью я лежу в твоих руках;
ты зовешь, целуешь этот прах,
рядом с мертвым трепетно жива.
Греешь телом холод гробовой,
жжешь дыханьем ребра, сжатый рот.
Без ответа, черный и прямой
я лежу, и гулкой пустотой
надо мною ночь моя плывет.
И уносит пустотой ночной,
точно черные венки водой,
год за годом, и встает пуста
память, тьмой омытая... Зимой
так пуста последняя верста
на пути в обещанный покой.
412[16]
Дрожа, струится волнами бумага,
к руке слетает меткая рука.
Течет стихов молитвенная влага,
как плавная воздушная река.
Стучать весь день, и золотой и синий
от солнечных, от раскаленных тем,
разыгрывать на клавишах машины
симфонии торжественных поэм.
А за окном, где опустили выи
ихтиозавры-краны над мостом,
живут машины в воздухе стальные,
кишат на камнях, сотрясая дом.
Их скрежетом, ворчаньем, голосами
наполнен мир – большой стальной завод,
где вечный дух певучими стихами
сквозь лязг машинных валиков течет.
413[17]
Дрожишь над этой жизнью – а зачем?
Трепещешь боли, горя – а зачем?..
Ведь все равно непобедима жизнь–
Твоей судьбе ее не изменить.
Кричи в агонии; я жить хочу...
В тоске моли: я умереть хочу...
Умри... живи... непобедима жизнь –
Твоим словам ее не изменить.
вернуться
14
За Свободу!, 1931, № 243, 13 сентября, стр. 2. Ср.: Д.В. Философов, «Человек без паспорта. Памяти Бориса Буткевича», За Свободу!, 1931, № 239, 9 сентября, стр. 2-4; № 240, 10 сентября, стр. 3-4.
вернуться
15
Молва, 1932, № 108, 14 августа, стр. 3. Включено в антологию: Якорь. Антология зарубежной поэзии. Составили Г.В. Адамович и М.Л. Кантор (Берлин: Петрополис, 1936), стр. 221-222 (Якорь. Антология русской зарубежной поэзии. Под редакцией Олега Коростелева, Луиджи Магаротто, Андрея Устинова (С.-Петербург: Алетейя, 2005), стр. 195). Ср.: № 383.