Согласно распорядку Ивана Семеновича, новичок начинал работу на заводе как любознательный турист. В группе таких же любознательных парней он ходил с экскурсоводом по цехам металлургического гиганта, смотрел, спрашивал, запоминал или записывал пояснения, и за это ему начислялась зарплата. Весь производственный процесс — от доставки руды до отгрузки готовой продукции — новичок был обязан усвоить досконально, чтобы осознать значение своего цеха и своего места в усилиях тысяч людей и машин.
Сумрачные, огнедышащие мартены Иван Семенович называл святая святых металлургии: здесь он работал дольше всех других мастеров и потому считал, что по праву сам должен посвящать новичков в отважное и высокое искусство сталеварения.
Пятеро застенчивых парней с Кубани сразу приглянулись Боровлеву: хлопцы, что надо, здоровья и силенки — не занимать, — он тут же разъяснил им программу ознакомления с заводом и, заметив, что парни все время заглядывают в приоткрытую дверь цеха, понимая их нетерпение, сказал:
— Так уж и быть, ребята, мы немножко изменим распорядок: посмотрите сначала наш мартеновский, этого вам будет достаточно для первой зарядки.
Иван Семенович был уверен, что его мартеновский одним только видом своим под могучими фермами перекрытий может всколыхнуть даже самую спокойную душу. На площадках мартеновского, словно бы в необычных измерениях, размещался особенный, удивительный мир: здесь в завалочных окнах печей нестерпимо яростно сияли свои солнца; здесь от мощных вентиляторов сильно и ровно дули свои ветры; сутки здесь не делились на день и ночь — время было подчинено графикам, по которым работали печи. Силы немыслимых напряжений, быть может, такие же грозные, как те, что иногда прорываются через жерла вулканов, испепеляя все на своем пути, здесь подчинялись разуму и воле человека. Близость этих бунтующих первозданных сил неизменно порождала у Боровлева душевный подъем, сознание значительности своего слова и дела, и он не сомневался, что любой человек, доведись ему приблизиться к мартенам, непременно испытывает такие же чувства.
Увлеченный рассказом о «таинствах» процесса в сталеплавильных печах, о том, как, освобождаясь от углерода, от кремния, марганца, серы, фосфора и принимая добавки, придающие металлу заранее заданные свойства, чугун превращается в сталь, Иван Семенович бесстрашно приближался к открытым завалочным окнам, и нельзя было не поразиться его неторопливой, спокойной уверенности.
Он говорил о сложных химических превращениях, которые происходят в кипящем металле, сменяясь в определенной последовательности, и о цене минуты в подаче необходимых материалов, как и в соблюдении теплового режима, и почтительно улыбался, называя по имени непреклонного, властного организатора, от которого зависел ритм этого исполинского труда: имя у него было очень простое — график.
Они прошли вдоль всего цеха через рабочие площадки сталеваров, и Макар не раз метался из стороны в сторону, опасаясь слепящего огня, и не смог удержаться — вскрикнул, когда перед ними из огромного наклоненного ковша в печь хлынул поток расплавленного металла и в плотном, продымленном сумраке цеха взлетели волшебным и страшным каскадом тысячи раскаленных звезд.
— Осторожность тут непременная требуется, — понимающе заметил Иван Семенович. — Верно пословица говорит: ползком, где низко, тишком, где склизко. Я у этих печей, ребята, не первый десяток лет, но, как видите, не осмалился.
Макар не отставал от мастера ни на шаг и, миновав какую-то узкую дверцу, неожиданно увидел над головой синюю и ласковую глубину неба. Он глубоко вздохнул всей грудью; ветер дул с моря, и в нем отчетливо слышался солоноватый и свежий привкус волны.
Только один шаг, и мир бурлящего металла уже остался позади. Но в те бесконечно долгие минуты, пока Макар шагал по пятам Боровлева сквозь летучие сполохи огня, ему не давало покоя томительное, наивное опасение, будто привычный, солнечный мир утерян окончательно и безнадежно.
Что теперь удивило его здесь, у запасного выхода из цеха, — странное поведение Ивана Семеновича: он кого-то высматривал за спиной Макара, и вид у него был обескураженный, изумленный. Макар невольно посторонился с присыпанной гравием дорожки, а мастер вернулся к двери и заглянул в цех.
— Где же они? — спросил он растерянно, скривившись, будто от нашатырного спирта. — Куда они девались, твои станичники?..
Теперь и Макар всполошился: были четверо его приятелей все время рядом, наступали друг другу на носки ботинок, стараясь не отстать от мастера, а куда исчезли без единого слова и без возгласа — не понять.
— Вот так история! — шумно вздохнул мастер. — Похоже, приятель, что лихие твои компаньоны… смылись? Значит, ехала кума не ведомо куда? А дорога-то им ведь не бесплатная! — тут мастер как будто невольно ругнулся еще разок и стал почему-то внимательно разглядывать Макара. — Хочу, брат, запомнить дорогие черты. Может, когда-нибудь где-нибудь встретимся?
— А я не сбегу, — сказал Макар. — Я постепенно пообвыкну.
Мастер недоверчиво усмехнулся.
— Так я и поверил! Все твои приятели пятки салом намазали и теперь, наверное, уже в порту!
— Я не вернусь в станицу, стыдно, — признался Макар.
— Там — стыдно, тут — страшно, вот и разберись, какая беда сильнее.
— Самое дрянное дело — это когда стыдно, — сказал Макар.
Почему-то мастеру понравилось такое заключение станичника, и, подумав немного, взглянув на часы, он решил:
— Погуляй на воздухе до конца смены, да хорошенько поразмысли. После гудка я выгляну сюда, и, если не свидимся, что ж, значит, счастливого пути!
Мастер ушел, а Макар остался в узеньком закоулке между мартеновским цехом и какой-то подсобной мастерской, ходил вдоль закопченной каменной стены и думал. Было в этом цехе, прокаленном огнем, не только грозное и опасное; было и другое, волнующее, от чего легко и учащенно билось сердце и полнилось чувством, похожим на радость и на гордость.
Он испытал это чувство неожиданно и сильно в ту минуту, когда молодой сталевар с длинным металлическим стержнем в руках, весь в трепете летящих бликов и в брызгах огня, вдруг увидел их на краю своей рабочей площадки, пятерых новичков, и кивнул им, и улыбнулся.
Почему он улыбнулся? Что за радость была у него на душе? Именно в ту минуту Макар и подумал, что было бы ладно и здорово — стать рядом с этим парнем перед завалочным окном, чтобы тот сразу же понял, что прибыл надежный помощник, знающий и спокойный, — такой, какого он и ждал. Чутье подсказывало ему, что люди у этого большого и сурового дела должны быть по-особенному дружны, спаяны меж собой доверием, постоянно готовы к взаимовыручке. И еще он подумал в те минуты, что такое большое доверие меж людьми и такая сердечная сродненность не приходят сами по себе — их заслуживают.
Мастер возвратился не тотчас после гудка, — быть может, уже успел забыть о Макаре, но спохватился, вспомнил и выглянул из цеха ради любопытства.
— Э, братец, да ты, оказывается, не ушел?
— И не уйду, — решительно сказал Макар.
Боровлев почему-то был весел, пощипывал короткий жесткий ус и ухмылялся.
— Мне сейчас наши ребята рассказывали, как те, четверо твоих дружков, удирали от ковша, потеха!
Мельком Макар представил себе картину: движется гигантский ковш, полный кипящего чугуна, а от этой огнедышащей громадины бегут сломя голову, не зная куда спрятаться, четверо перепуганных парней.
— Кому потеха, — сказал он рассудительно, — а кому страсти, может, на всю жизнь!
Мастер смеялся, в обычно суровом лице его, — Макар это приметил, — проглянули добрые черточки, и оно словно бы посветлело.
— Ну, переполох! Там, понимаешь, бачок с питьевой водой стоял посреди площадки, так один из твоих станичников сбил его на бегу, а другой зафутболил метров на двадцать; между тем, вес в этом баке не меньше, чем пуд! Вот и представь себе, какой футбольный талантище пропадает: если он пудовым баком, вместо мяча, может любому вратарю пеналя пробить!