— Вместе мы с ним, — продолжал гость. Он за тебя все боялся. Любит…
Мать лежала на лавке, около окна. За окном, над безлюдьем пустыря, медленно поднималось солнце. Я зажмурился от света. Спокойная, пахнущая махоркой рука бережно легла на мою голову.
Но уже через минуту, перекинув через плечо котомку, гость наш уходил вдаль. Он шел прихрамывая: видно, очень трудная была у него дорога. Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся за плетнями.
В это время на нашем дворе кто-то выругался. Голос был грубый и недовольный.
— Егор? — спросила мать, встревоженно привстав на подушке, и показала мне глазами на дверь.
Я выбежал на крыльцо.
За плетнем я увидел дядю Егора. Расставив руки и немного нагнувшись, он ходил по клубничным грядкам, словно собираясь броситься через зелень вплавь. Повернувшись ко мне спиной, он быстро присел и не успел еще встать, как, похолодев, я увидел раскрытую дверь сарайчика.
Я забыл закрыть кроля!
Я бросился к сарайчику, но он был пуст. Смятая зелень лежала около порога.
И я услышал пронзительный крик. Он хлестнул меня в уши, в глаза, в сердце. Это кричал кроль…
Я метнулся к плетню, но остановился на полдороге.
— Потрава! — хрипел дядя Егор, ворочая плечами, головой и руками от гнева. В правой руке, прямо за шерсть, он держал кроля. Он поднимал его над собою, как огромный рыхлый ком снега. И он смотрел на меня, словно собираясь ударить этой живой, трепетной, снежной глыбой.
Невольно я протянул руки. Но я не боялся за себя ни капли. Кроль мелькнул передо мной голубой вспышкой света. Что-то хрустнуло у меня в ушах.
Не отрываясь от глаз старика, я тихонько подошел к плетню. Белые пушинки еще трепетали в воздухе. Вязкий бурьян запутался в ногах. Я хотел переступить его, но дальше лежал плетень. Тогда, посмотрев вниз, я увидел, что это не бурьян: кроль, забрызганный кровью, валялся у моих ног. Золотой, огнистый зрачок смотрел на меня задумчиво и с укором. Он смотрел из крови, из желтоватой гущи — прозрачный, золотой островок. Сухая, не тронутая темной влагой шерсть дымилась. Она дымилась длинными курчавыми струями. И эти струи поплыли у меня в глазах. Я забился в истерике. Я рвал траву. Неслышно она ползла в моих пальцах, упругая, как проволока. Пальцы горели. Я рвал ее, катаясь по земле, чувствуя, что уже очутился на косогоре, что не могу удержаться…
Тщетно я цеплялся за бурьян. Обрываясь, он сыпался мне в лицо, обжигая губы, глаза и горло. Это продолжалось долго, но все время сквозь туман и горечь бурьяна я видел над собой прыгающую бородку Егора, золотой, стеклянный зрачок и, как далекий вороний выкрик, слышал картавое слово:
— Потр-р-рава!..
Я очнулся от тишины. Еще не открывая глаз, я понял, что теперь утро, что лежу на маминой постели и солнце щекочет мои волосы. Ничего, значит, не было? Ни кроля, ни дяди Егора, ни огненного зрачка, что мерещился мне всю ночь?..
…Руки мои ныли и лицо горело. Мать, наверное, еще спала. Но как только я пошевелился, в комнате раздался стук. Стук был двойной, как будто что-то перекатывалось по полу.
Я приоткрыл глаза. От дверей прямо ко мне, раскачиваясь и как бы приплясывая, шел отец. Он был высок, худ, и лицо его было почти черным. Но меня удивила правая его нога. Начиная от колена, она уходила в желтую деревянную грушу, опущенную хвостом вниз. Хвост груши производил резкий стук. Он нисколько не сгибался, удивительным образом пряча ногу.
Отец остановился посреди комнаты.
— Сынок, — сказал он, вздрогнув и сразу побледнев.
И опять я услышал двойные удары. Он двигался ко мне, криво выбрасывая деревянную грушу, нелепо размахивая руками.
Я поспешно зажмурил глаза и притаился, чтобы и эта деревяшка, и костяной ее стук, и страшное приплясывание отца были только сном…
Но отец, видно, заметил, что я уже не сплю. Он склонился над моей постелью, и я услышал его дыхание. Что-то хрипело у него в горле.
Не выдержав, я снова открыл глаза. Он стоял у постели, большой, костлявый, и его темные губы дрожали.
— Васек, Вася… — прошептал он, опять наклонясь и тихо сжимая теплыми ладонями мои плечи. — Ничего… Не горюй. Не горюй о кроле, сынок… Мы им, живоглотам… — и он поднял над головой грязный кулак, и мутная слеза, блеснув, упала мне на рубашку.
Тогда, впервые за всю мою короткую жизнь, что-то горячее плеснуло мне в сердце. Я сжался под рядном. Я до боли стиснул кулачки.
Сенька жил неподалеку в темпом семейном бараке. У него не было ни матери, ни отца. Жил он приемышем у горбатого деда Артема. Дед работал и забое — он был одним из самых старых шахтеров.
По утрам Сенька приходил к нашей калитке и свистом вызывал меня на улицу. Мы убегали в степь, за крутой овраг или за Донец, на далекие озера.
Мы знали все окрест: балки, перелески, хутора. В особенности хорошо с прошлой еще осени знали сады и бахчи.
Но время было раннее, зацветала вишня, наливалась каленая листва тополей.
Мы подружили осенью. Зимой же, — в эту первую шахтерскую зиму, когда ночные плаксивые ветры не давали мне уснуть, а днем шахта была похожа на огромное пепелище, — Семен часто приходил ко мне играть в орлянку. Он оказался веселым парнем: плясал, высвистывал песни, курил настоящую махорку.
Позже, в мае, мы вместе играли у ручьев и долгими днями напролет ловили иссиня-черных рогатых жуков.
По секрету от других ребят мы имели целый заповедник рогачей — дубовую ложбину в лесу. Там, на поляне над белыми зарослями бурьяна, стоял отдельно серебристый клен.
Запрокинув головы, мы следили за рогачами. Над вершиной клена плыло синее легкое небо. Клен был похож на огромную карусель. Жуки неустанно кружили вокруг него, гудя, как орган. Белые, желтые, голубые, сверкали бабочки. Ветер трогал листву, и все — от самой маленькой былинки до верхушек деревьев, выше — до облачной пены — начинало звучать и вращаться вокруг серебряной карусели.
Мы взбирались на толстые ветви клена и зорко высматривали рогатую дичь. Домой мы возвращались с богатой добычей. В широких листьях лопуха, покрытых тонким налетом пуха, жуки ворочались черным колючим клубком. Сухо хрустели ломающиеся лапы и рога.
Сенька любил сводить рогачей и следить за их беспощадной дракой. Мне больше нравилась сама охота.
Как-то, возвращаясь из лесу, мы встретили сына хозяина шахты Жоржика. Он ехал на линейке с косматым, звероподобным кучером Гаврилой. Мы отбежали в сторону, зная, что Гаврила не упустит случая стегнуть ближайшего из нас кнутом. В этом он находил особое удовольствие и, бывало, подолгу ухмылялся своей проделке.
Поравнявшись с нами, Жоржик перехватил вожжи и спрыгнул на землю.
— А ну-ка покажи! — крикнул он, подбегая к Сеньке. Я впервые видел так близко барича. Он оказался немногим старше меня. Мне в то время исполнилось десять. У него было нежное и белое, как у девчонки, лицо, глаза — с поволокой скуки, губы — влажные и налитые.
Сенька протянул ему зеленый куль. Сам он любовался серебряным кавказским пояском Жоржика, белыми его туфлями, шелковой голубенькой рубашкой.
— Купи, — сказал он с улыбкой.
Но Жоржик принял это всерьез. Он осторожно запустил в лопух руку, но, уколовшись, тотчас отдернул ее назад.
— Мелочь!.. Разве это жуки? — сказал он пренебрежительно.
Мне стало смешно.
— Что смеешься? — и он обиженно заморгал светлыми ресницами. — Может, хочешь, чтобы Гаврилу кликнул?
Семен заговорил сочувственно:
— Он, дурень, думает — не купишь.
И строго повел на меня глазами.
Надув губы, Жоржик торопливо полез в карман. Он, видимо, придавал большое значение тому, может ли он купить или нет, и швырнул вверх крупную белую монету. Сенька поймал ее на лету.
— Завтра чтоб принес жуков. Да больших, — и побежал обратно к линейке.
— Ловко мы его… — засмеялся Сенька, когда линейка скрылась за высокой межой.
На этот полтинник мы гуляли весь вечер: пили квас, покупали семечки и ирис, а последние четыре копейки проиграли в орлянку. Все ребята узнали о нашей проделке.
— А вот жуков мы и не понесем, — посмеиваясь говорил Сенька.