Ночью, поблескивая единственным тусклым фонарем, мимо нас близко прошла рыбачья шхуна. Почти мгновенно она утонула в ночи, дальше снова лежала пустыня, и только берег, подобно туче, высился в стороне. Океан был усеян звездами, как золотые водоросли, плыли они по воде, дымчатой, нереальной, словно не по морю, а в небе мы шли между звезд.
За мысом, черной тенью упавшим в океан, простор открылся еще шире и светлее. Но берег стал круче. Мы шли в двух милях от него. Глухие, темные массивы гор уходили в небо. Кунанда перешел на нос шхуны. У руля остался оборванный матрос, все время жевавший бетель. Сидя рядом со мной, свесив за борт ноги (капитану все можно!), Кунанда рассказывал мне об этих краях. Он рассказывал о якхо — цейлонских демонах, в которых, как в Будду и отчасти в Христа, как и в деревянных идолов, верят сингалезы.
— Все леса полны якхо, — говорил он смеясь, так как не особенно доверял этим басням. — Но только ведды с ними дружат.
Незаметно проходила быстрая южная ночь. Легонько покачивала волна, ветер был свежий и чистый. Я вскоре заснул на полубаке и проснулся только на заре. Совсем близко от нас был обрывистый берег. До рыбалки, на которую мы шли, оставалось еще восемьдесят миль — путь для нашей шхуны очень далекий.
Берег по-прежнему был пустынен и глух, уже давно куда-то в горы повернула дорога.
Вечером за выступом, на крутом обрыве, мы увидели огонь. Кто-то развел костер, слабое пламя вспыхивало и гасло.
— Это рыбаки, — сказал Кунанда. — Может быть, наши? Мы подойдем.
Шхуна повернула влево, и вскоре под килем громко заскрипел песок. Здесь тянулась длинная отмель; чтобы подняться к обрыву, нам пришлось еще долго брести по воде. На крутом склоне мы не нашли тропинки, все поросло кустарником и густо сплетенной травой. Цепляясь за ветви, Кунанда начал пробираться вверх. Я шел за ним, поминутно путаясь в ползучих стеблях. Склон был очень высок и заканчивался обрывом. Кое-как мы нашли овражек и вышли на уступ.
В десятке саженей от нас горел костер. Три человека неподвижно сидели у огня, положив головы на колени. Они были голы, красные отсветы пламени текли по их телам. Сразу же за костром начинался лес, высокой черной стеной поднимались деревья. Казалось, вершины их касаются звезд.
Кунанда остановился, поднял руку.
— Вот они, ведды, — сказал он тихо. — Это они.
Люди неподвижно сидели у костра. Неспокойное пламя трепетало перед ними. Непрерывно, как море, шумел лес. Несколько минут мы стояли за кустарником, глядя на них. Совсем близко отсюда были шоссейные дороги, пароходы, электричество, города. Седые профессора изучали древние надписи на буддийских чаитьях — воздвигнутых над прахом «святых», спорили о корнях санскрита и пали. Но здесь, перед нами, как тысячелетия назад, как самые далекие предки, сидели нетронутые временем первые обитатели Львиного острова — Синхала-двина. Нетронутым остался и лес, лес баобабов, их возраст на Цейлоне достигает тысячелетий. У этих самых деревьев, может быть, над морем, и также у костра, сидели древние ведды — племя, покрытое тайной.
Осторожно шагая, Кунанда подошел к огню. Ведды не слышали. Кажется, они спали. Кунанда что-то сказал им, и вдруг, одним движением, все они вскочили с земли. Невысокие, стройные, с резко очерченными, выпуклыми губами, с волосами, пучком завязанными на головах, они смотрели на нас молча и равнодушно. Они только отступили на несколько шагов.
У костра лежали топоры и небольшая лопата. Комья свежей земли были рассыпаны в траве.
Самый старший стрелок, заросший черной бородой, что-то сказал, показывая на море. Кунанда кивнул головой. Ведды заговорили одновременно, у них были глухие, хриплые голоса. Лица их оставались равнодушными — ни удивления, ни улыбки.
Мы сели к огню, и, постояв еще минуту, они тоже присели в стороне.
Кунанда брезгливо усмехнулся.
— Они похоронили здесь кого-то из своих. Давайте уйдем отсюда.
Кажется, он трусил, наш капитан, и я спросил об этом, но Кунанда засмеялся.
— Нет, — сказал он. — Их нечего бояться. — И в доказательство подошел к веддам, сел рядом с ними. Он снова что-то спросил, но ведды равнодушно молчали. Тогда он достал из кармана пачку табаку и протянул им. Старший ведда взял табак, внимательно осмотрел при свете. Лицо его не изменилось. Темные глаза смотрели угрюмо. Коротко он что-то сказал своим.
— Сейчас они будут смешить нас, — объяснил Кунанда. — Они это делают всегда.
Ведды встали. Повернувшись друг к другу лицом, они подняли и тесно сплели руки. Медленно топчась по траве, раскачивая плечами, они двинулись по кругу. Ноги их шли все быстрее, и тяжелое дыхание переходило в голос. Но это не была песня, хотя они выкрикивали какие-то слова. Близко в лесу откликалось им громкое эхо. Чудилось, что рядом, за деревьями, целая толпа повторяла этот крик. Я оглянулся невольно: за кустарником под высокой луной светился океан. Неподвижные ветви висели над нами, и звезды текли по влажной листве. Да, это было правдой, не сказкой и не сном. Большая человеческая тоска звучала в нестройных голосах.
Я спросил у Кунанда, о чем они поют. Он не смог ответить. Это не была песня-страдание, не облеченное в музыку, передаваемое прямо, как его переживает человек.
Ведды остановились. Опустив руки, они вернулись к огню. Лица их были по-прежнему мертвы. С большой неохотой и равнодушием они исполнили просьбу Кунанда. Теперь они стояли перед нами, тяжело дыша, словно не зная, что делать дальше. Так прошло несколько минут. Старший нагнулся, поднял топоры и, не сказав ни слова, даже не кивнув головой, повернулся и медленно двинулся к лесу. Остальные пошли за ним. Качнулись ветви кустарника, захрустел валежник, и мы одни остались у костра. Мне показалось, Кунанда хочет итти за ними. Но он прошел только десяток шагов и поднял пачку табаку, недавно подаренную веддам. Они отказались от подарка, и похоже, Кунанда этого ожидал.
Недалеко от костра мы нашли могилу — свежевзрытую землю, старательно присыпанную листвой. Было видно, как хотели они спрятать товарища от посторонних глаз. Может быть, он любил этот синий простор и поэтому его принесли сюда, к обрыву?
Вскоре мы возвратились на шхуну и продолжали свой путь.
До самого поднебесья уходили лесные кряжи, окутанные серебристым от лунного света туманом. Где-то там, по глухим тропинкам, пробирались они теперь — люди, встреченные нами на берегу; лесные стрелки, жгущие костры у древних развалин, хозяева острова, которые сами, может быть, не смогут рассказать своей тайны.
…В полдень мы пришли на рыбалку в небольшое селение, к темным хижинам, тесно столпившимся у воды. Здесь Кунанда узнал о человеке, похороненном на обрыве. Он был повешен за убийство три дня назад. Он убил тамилла, оскорбившего его дочь. Но до самой последней минуты он смеялся. Он не мог понять своей вины.
— В нем просто проснулся якхо, — объяснил Кунанда. — Так говорят здесь все старики.
…Вечером, на самой оконечности кремнистой косы, окруженные океаном, мы снова сидели у костра. Матросы уже успели забыть о вчерашней встрече. «Капитан» был весел и немного пьян.
Рядом с нами, на камнях, тихо шумел прибой, и глухая, непонятная песня веддов неотрывно звучала в моих ушах. Я думал о человеке, оставшемся на обрыве на берегу. Он был такой же, как и те трое… Но он смеялся — этот человек… И великая истина вдруг открылась передо мной. Больше здесь не было тайны. Он был горд, этот человек. Он умирал смеясь.
Маленькое, гордое «племя стрелков» уходило от власти царей, торговцев, колонизаторов, и этот путь продолжался столетия. Они не могли жить без свободы, как без крови в жилах не может жить человек.
И, может быть, правда, что в прошлую ночь, у леса, над обрывом, меж небом и океаном, пели они об этой извечной жажде своей, что не было в песне слов и что об этом даже невозможно рассказать словами.
Братья