Решение, которое у Мура возникало уже не раз, теперь, очевидно, окончательно оформилось. В этом решении какая-то роль отводилась и Алексею: курилец знал японский язык и, значит, мог оказаться полезным. Но остальные? Остальные пусть сами думают о себе. Они решили бежать? Отлично! Это лишь поможет Муру доказать японцам, что он безраздельно вверил им свою судьбу. Главное: завоевать доверие японцев. Что нужно для этого? Прежде всего порвать со своими. Его уже назвали предателем?.. Пусть! Беглецы все равно погибнут, и никто не узнает о его роли. А если и японцы назовут его предателем? Нет, не может быть. Во-первых, он — немец. Он скажет, что только случайно оказался на русской службе. И еще он заверит, что Россию никогда не любил и был вынужден волей обстоятельств тянуть эту ненавистную мичманскую лямку. Впрочем, возможно, до таких подробностей дело и не дойдет. Он станет у японцев переводчиком, будет обучать их русскому языку, а там со временем, пусть через годы, сумеет бежать в Европу на одном из голландских кораблей… И это будет путь славы, в Европе он станет лучшим знатоком далекой таинственной Японии!..
Бесконечным, тягостным и унылым был для мичмана Мура этот день. Нужно было освоиться с новой ролью, не узнавать своих, выражать японскому начальству всяческую почтительность соответственно их обычаям. Он чувствовал, что и приседания, и поклоны, и ползанье по земле ему не совсем еще удаются. Немного смущало и окружение: изумленные возгласы и взгляды моряков; откровенные насмешки караульных. «Ничего, — сказал себе мичман. — Все они свыкнутся со временем, а там будет видно, кто более дальнозорок и предусмотрителен».
Назойливый бес тщеславия не позволил ночью Муру уснуть. Виделись ему собственные портреты в берлинских, парижских, лондонских ведомостях и журналах, виделись красочные обложки книг, в которых восторженные биографы описывали легендарные приключения Мура в Японии. Слава и деньги! Но самое трудное — первый шаг. Если бы Головнин решился бежать, решился бы и погиб из-за своего безрассудства! Как же помочь ему, да, именно помочь? Как ускорить бегство пленников, чтобы сразу же рассказать об этом японцам? А если выдать планы бегства уже теперь? Японцы, пожалуй, не поверят. Какие имеются у Мура доказательства? Единственное: нож, который хранит Симонов. Однако Симонов может сказать и, безусловно, скажет, что, кроме него, никто не знал об этом ноже. Тогда обвинения Мура окажутся недоказанными. И главное — тогда борьба между. Муром и остальными пленными станет открытой. Они, конечно, попытаются его убить. Вот где опасность! Он не должен спешить. Пусть идет время, он соберет неопровержимые улики, и японцы поверят каждому его слову.
Утро принесло Муру разочарование. Сидя в своей клетушке, он напряженно прислушивался к разговорам пленных. Сначала приглушенно, невнятно о чем-то говорил Шкаев. Замечание Хлебникова прозвучало отчетливо, раздельно:
— И нас обязательно схватят…
Мур насторожился, приник ухом к деревянной переборке. Теперь заговорил капитан:
— Я убеждаюсь, что мичман Мур был прав, — произнес Головнин с чувством сожаления. — Мы тешили себя смелыми планами бегства. Однако довольно мечтаний. Мы должны покориться судьбе.
Сомкнутые пальцы Мура хрустнули: он едва удержался, чтобы не крикнуть: «Нет, вы должны бежать!..» Однако он вовремя спохватился. Быть может, они знали, что он подслушивает, и капитан говорил это, чтобы его обмануть?
Головнин продолжал тем же печальным тоном:
— Нас переводят в новый дом, и я уверен: японцы предусмотрели возможную попытку к бегству…
— Когда переводят? — спросил Хлебников.
— Теске сказал — завтра.
— Но у нас остается еще целая ночь!..
— Не будьте легкомысленным, Хлебников, — уже негромко ответил капитан. — Мы не успели подготовиться. Пять сухарей, надолго ли нам хватит этого запаса провизии?..
Мур сжался в комок, до боли стиснув ладонями голову. Если бы в этот момент он выглянул из своей клетушки!.. Он увидел бы, что все пленные смотрели в его сторону, а лицо капитана нисколько не выражало ни покорности, ни печали — он говорил улыбаясь.
Хлебников тронул руку Головнина и, глядя на клетушку Мура, прошептал чуть слышно:
— Подслушивает, шкода!.. Пускай. И что это? Кажется, он плачет?..
Мичман Мур плакал. Впервые за время плена у него не хватило сил сдержаться. Неужели все его планы рухнули? Неужели Головнин отказался от попытки бежать?
Первого апреля, после обеда, караульные молча принялись собирать вещи пленных. Офицер раскрыл двери и сказал торжественно:
— К губернатору…
В замке оказалось много гостей, по богатой одежде и покрытому золотом оружию моряки различили важных чиновников и военных. Буниос сидел на отрезе алого сукна, как всегда, окруженный телохранителями, — эти неотступные стражи тоже были празднично одеты.
Головнин вошел первым, и в зале стало тихо: все обернулись к нему, рассматривая капитана с пристальным интересом.
Буниос улыбался, он поднял руку и указал капитану на стул. Головнин приблизился, а гости отступили на несколько шагов; в их взглядах на буниоса легко было заметить опасение.
— Пожалуй, он успел изобразить нас как чудовищ, — сказал Головнин подошедшему Хлебникову. — Вон как ведет себя, словно дрессировщик с тиграми!
Буниос обернулся к гостям.
— Эти люди не боятся смерти. Они обозлены до крайнего предела и потому равнодушны к своей судьбе. Представьте, они просили, чтобы я дал распоряжение всех их убить.
Щеголь офицерик, весь в золоте и серебре, с набором оперенных стрел под рукой, воскликнул почти испуганно:
— Не позволяйте им приблизиться. Они способны на все!
Буниос откинул голову, засмеялся: ему очень нравилось это опасение гостей и собственная отважная поза.
— О, я привык! Служба заставляет свыкаться даже с опасностями. Важно умение обращаться с этими приятелями Хвостова… Лихие головы! Но терпение, ласка и твердость делают чудеса. Обратите внимание: мы даже подружились. Иногда я беседую с ними целыми часами.
Он кивнул переводчику и заговорил увлеченно, поглядывая украдкой то на пленных, то на гостей.
Алексей просветлел лицом и слушал улыбаясь. Когда он стал переводить, гости и губернатор напряженно всматривались в лица моряков.
— Сегодня вы прощаетесь с тюрьмой, — сказал буниос. — Из всех прощаний это, пожалуй, наилучшее… Отныне вы будете жить в прекрасном доме, окруженном зеленым садом, где есть и аллеи для прогулок, и живописное озеро, а на том озере живописный остров. Из этого дома открывается прелестный вид на Сангарский пролив, и вам, поскольку вы моряки, будет интересно наблюдать за движением кораблей в проливе. Я обещал вам эту милость уже давно, как видите, слово мое свято. Теперь вы будете жить уже не как арестанты — как добрые земляки.
По улыбкам, по возгласам гостей Головнин понял: они одобряли решение губернатора. Подождав, пока смолкнет шум, Головнин спросил:
— Чем объяснить эту перемену? Очевидно, вы поняли, что поступили бесчестно? Вместо того чтобы оказать гостеприимство и помощь морякам великой соседней страны, вы подвергли их плену и страданиям. Мы вправе спросить вас: когда вы отпустите нас на родину и будут ли наказаны виновники наших злоключений?
Губернатор выслушал капитана с прежней ласковой улыбкой. Но вот заговорил переводчик. Лицо буниоса нахмурилось и застыло, очень похожее на желтую пергаментную маску. Он резко кивнул караульным:
— Уведите…
Головнин понял: этим вопросом он сорвал весь спектакль, в котором буниосу так хотелось блеснуть благородством и гуманностью. Уже на пороге Алексей расслышал одну фразу, раздраженно произнесенную губернатором:
— Кажется, я был слишком добр, но они достойны только вечной тюрьмы или кладбища.
Новый дом оказался такой же тюрьмой: прочная решетка отделяла пленных от караула. Офицер непременно дежурил у решетки, прислушиваясь к разговорам, наблюдая за каждым движением моряков. Неподалеку от караульни, в сторожке, тоже отделенной решеткой, сидели двое солдат, вооруженные, кроме сабель и кинжалов, ружьями и луками с набором стрел.