Немигающие глаза губернатора словно остекленели; впалые, старческие губы затаили усмешку.
— Вы начинаете делать успехи, мичман. Правда, успехи, нелестные для офицера. Вы забываете, что люди этой группы равны для меня, хотя вы лично и не успели бежать.
— Но я и не пытался бежать, мой буниос! — вскрикнул Мур испуганно. — Я давал только притворное согласие, чтобы потом обо всем рассказать вам!
Чиновники засмеялись, а губернатор проговорил негромко и равнодушно:
— Похоже, вы для того и числились в экипаже «Дианы», чтобы передавать японским властям секреты своего командира. — Он кивнул Головнину: — Когда Федор Мур давал согласие бежать вместе с вами, вы верили ему?
— Да, безусловно, — твердо сказал капитан.
— А теперь… кого же он обманывает, вас или меня?
— Поступки мичмана Мура остаются на его совести. Когда мы собирались бежать, мы были уверены, что он уйдет с нами. Потом он струсил. А позже, я думаю, у него появились собственные планы: предать товарищей и возвратиться в Россию одному. Он, вероятно, рассчитывал, что сможет оклеветать нас и тем заслужить вашу благосклонность.
Мур вздрогнул и отступил к стене; бледные губы его дрожали; пальцы нащупывали ворот и не могли отстегнуть. Почему-то Головнин вспомнил в эту минуту поведение мичмана в южноафриканской гавани, как прятался он за шлюпкой, с какой готовностью сопровождал на борту «Дианы» английского офицера, как оказался у двери капитанской каюты, когда Головнин сжег секретный документ. Кем же он был, статный красавчик Мур? Человеком без рода, без племени, всегда готовым перейти на сторону сильного? Его, капитана, вина, что вовремя не сорвал он маску с этой слащавой физиономии. Но теперь он знал: планы хитрого немчика разгаданы без ошибки и не отказаться Муру от своего согласия на побег — стеной оно встанет, это согласие, между ним и японскими властями.
Снова посовещавшись со своими помощниками, губернатор спросил;
— Правда ли, капитан, что посланник Резанов сам затеял нападение на японское селение в бухте Анива в октябре 1806 года и позже на Итурупе? Он дал такое приказание лейтенанту Хвостову, но позже от этого приказания отказался, а Хвостов все же выполнил его приказ?
Головнин посмотрел на Мура, тот уже пришел в себя и с жадностью слушал переводчика.
— О таком приказании Резанова никто из нас не слышал, — сказал капитан.
— Недавно нам рассказали об этом курильцы. Странно, что даже курильцам это известно, а вы, капитан, оставались в неведении.
— Мичман Мур называет себя немцем, а не курильцем, — заметил капитан. — Я уверен, что он один мог сочинить подобную версию.
— Это не сочинение, — резко откликнулся Мур, — вы же знаете, что это правда! Вы обещали говорить только правду и снова обманываете достойного буниоса! Вы даже утверждали, будто не были знакомы с Хвостовым? А ваша записная книжка? В ней черным по белому записаны фамилии Хвостова и Давыдова и даже их адреса… Почему вы не хотите признаться во всем до конца? Разве вы не скрывали от матросов секретные задания экспедиции? Я открываю этим благородным людям все с полной чистосердечностью: пусть они знают, что наша экспедиция была разведочной, что Россия готовится завоевать Японию…
— Если задания экспедиции были секретны, откуда же они стали известны вам? — с усмешкой спросил Головнин.
Японцы переглянулись и засмеялись. Шкаев решительно шагнул к Муру и, стиснув кулаки, прохрипел ему в лицо:
— Как вам не совестно? Разве вы не надеетесь вернуться в Россию?..
— Молчи! — приказал ему Хлебников.
Медленно, словно нехотя, матрос возвратился в шеренгу. Мур испугался: он видел, даже в присутствии стольких японцев Шкаев готов был ринуться на него.
Передав помощнику бумаги, прокурор встал; два телохранителя поддерживали его под руки.
— Итак, у меня последние вопросы, — проговорил он устало. — Вы бежали из плена с единственной целью, чтобы возвратиться в отечество?
— Так точно, — дружно отозвались пленные.
— А потом вы увидели, что бегство невозможно, и оставалось умереть в лесу или в море?
— И это правильно, — отозвался Хлебников.
Старик пожевал впалыми губами, горько поморщился, но неожиданно желтое, морщинистое лицо его расплылось в улыбке:
— Все это очень наивно! Разве вы не можете лишить себя жизни, не уходя из тюрьмы?
— Все же у нас была надежда, — сказал Головнин.
— Нет, не надежда — страх! — твердо, отчетливо проговорил Мур. — Вы боялись наказания за действия своего дружка — Хвостова — и за то, что являетесь русскими военными разведчиками. Теске, я прошу перевести буниосу мои слова.
— Вы бредите, мичман, — мягко ответил Теске. — Вы хотите погубить и себя и других…
Губернатор, резко вскинул голову, недовольно поджал губы.
— Этот помешанный становится слишком назойливым. Позже постарайтесь успокоить его, Теске… Передайте пленным, что их стремление возвратиться любой ценой на родину я не считаю преступным. Они не принесли Японии ни малейшего вреда, никого не обидели в дороге, даже не взяли самовольно горсти риса. Поэтому я по-прежнему буду заботиться о них.
— Бог мой, да что это происходит?! — в отчаянии прохрипел Мур. — Японцы мне уже не верят… Они не верят честным признаниям, идиоты! Тут все решили меня погубить!..
Теске приблизился к нему и проговорил по-прежнему мягко:
— Мой долг передать эти оскорбительные слова буниосу…
Мур схватил его руку и прижался к ней губами.
— О нет!.. Не нужно… Вы — мой спаситель… Вы — друг…
Моряки двух голландских кораблей, прибывших в Нагасаки из европейских портов, рассказывали японским правительственным чиновникам об огромных переменах в Европе. Только теперь в Японии стало известно о вступлении наполеоновских войск в Москву, о грозном пожаре, уничтожившем древнюю русскую столицу, и о полном разгроме русскими войсками «непобедимого» Бонапарта.
При японском дворе сразу же заговорили о дальнейших отношениях с Россией.
День ото дня эти тревожные голоса становились все громче. Великая и могучая соседняя держава, разбившая наголову победителя всех европейских армий, имела все основания оскорбиться за издевательства, которым японцы подвергли русских моряков.
Новый губернатор, прибывший в Мацмай, отлично понимал, какую огромную силу являла теперь собой Россия. Он счел необходимым немедленно мирно уладить неприятную историю с пленением русских моряков и написал в столицу письмо, предлагая связаться с пограничным русским начальством.
На этот раз японское правительство ответило без промедлений: оно не возражало против мирного урегулирования досадного случая, но считало необходимым, чтобы русские пограничные власти объяснили свое отношение к действиям Хвостова и доставили это объяснение в открытый для некоторых европейских держав порт Нагасаки.
Губернатор Аррас Тадзимано Ками не особенно считался с установленной исстари подобострастной формой правительственной переписки. Он был зятем генерал-губернатора столицы, человека наиболее приближенного к японскому императору, и знал, что резкость ему будет прощена. Он написал второе письмо, объясняя, что русские неизбежно заподозрят японские власти в коварстве потому, что дело могло быть улажено на Мацмае или даже в одной из курильских гаваней, и не имело никакого смысла ожидать прихода русских кораблей в далекий южный порт Нагасаки.
Это письмо вызвало в столице жаркие споры. Губернатор Мацмая предлагал, чтобы правительство само нарушило давно утвержденный закон. Нет, ни одной европейской державе не было еще разрешено посылать свои корабли в какой-либо японский порт, кроме Нагасаки.
Аррас Тадзимано Ками теперь окончательно обозлился. Он написал: «…Солнце, луна и звезды, творение рук божьих, в течении своем непостоянны и подвержены переменам, а японцы хотят, чтобы их законы, составленные слабыми смертными, были вечны и непременны: такое желание есть желание смешное, безрассудное».