После обеда мы с ним вышли прогуляться в сгущавшихся весенних сумерках.
— Макман приедет утром, — сказал я ему. — Будете с ним на стреме. Смены поделите как вам удобно, но один непременно должен быть на посту.
— Себе работку поприятней выбрал, — пожаловался он. — Ты что тут устраиваешь — западню?
— Возможно.
— Возможно. Ну да. Сам не знаешь, что затеваешь. Просто время тянешь — авось подфартит.
— Плоды умной стратегии тупицам всегда кажутся фартом. У Дика есть новости?
— Нет. Из дома Эндрюс приехал прямо сюда.
Парадная дверь открылась, и на террасу упал желтый свет. В желтом проеме появилась Габриэла, в темной накидке, закрыла дверь и спустилась на дорожку.
— Вздремни, если хочешь, — сказал я Мики. — Я тебя вызову, когда вернусь. Тебе ведь до утра на часах стоять.
— Ну и миляга же ты! — Он засмеялся в темноте. — Ей-богу, миляга!
— Там в автомобиле четверть джина.
— Ну? Что же ты сразу не сказал, а мучил меня разговорами? — Он устремился прочь, и трава зашелестела у него под ногами.
Я вернулся на дорожку, подошел к Габриэле.
— Правда, красивая ночь? — сказала она.
— Но вам не стоит бродить в темноте, даже если неприятности ваши практически кончились.
— Я и не собиралась, — ответила она, взяв меня под руку. — А что значит «практически кончились»?
— Осталось разобраться кое с какими мелочами, — например, с морфием.
Она поежилась и сказала:
— Мне хватит только на сегодняшний вечер. Вы обещали…
— Утром прибудут пятьдесят гран.
Она молчала, как будто дожидаясь, что я еще скажу. Я больше ничего не сказал. Она помяла мне рукав.
— Вы говорили, что вылечить меня будет нетрудно. — Она произнесла это полувопросительно, словно думала, что я буду отпираться.
— Нетрудно.
— И что можно будет… — Она оборвала фразу.
— Заняться этим, пока мы здесь?
— Да.
— Хотите? — спросил я. — Если нет, то и смысла нет.
— Хочу ли я? — Она остановилась на дороге и повернулась ко мне. — Я бы отдала… — Она всхлипнула и не закончила фразу. Потом снова заговорила тонким, звенящим голосом: — Вы искренни со мной? То, что вы мне говорили… все, что говорили вчера вечером и сегодня, — это правда или вы меня морочите? Я вам верю. Но вы… вы правду говорите? Или просто научились — для пользы дела — морочить людям голову?
Возможно, она была помешанной, но дурой не была. Я дал ответ, который счел сейчас наилучшим:
— Ваше доверие ко мне зиждется на моем доверии к вам. Если мое не оправдано, то и ваше тоже. Поэтому разрешите сперва задать вопрос: вы лгали мне, когда сказали: «Не хочу быть порочной»?
— Нет, не хочу. Не хочу!
— Хорошо, — сказал я с решительным видом, словно все сомнения теперь отпали. — Раз вы хотите избавиться от этой дряни, мы избавимся.
— Сколько… сколько для этого надо времени?
— Ну, скажем, неделя. Для верности. Может быть, меньше.
— Нет, правда? Не больше?
— В решающей части — нет. Какое-то время после этого вам надо остерегаться, пока организм не перестроится, но от привычки вы уже избавитесь.
— Мне будет очень тяжело?
— Денька два будут плохие; но не такие плохие, как вам покажется, и отцовский характер поможет вам выдержать.
— А если, — медленно сказала она, — я пойму, что это мне не по силам, можно будет…
— Дать задний ход? Нет уж! — весело пообещал я. — Билет вы берете в один конец.
Она опять поежилась и спросила:
— Когда мы начнем?
— Послезавтра. Завтра угоститесь как обычно, только не набирайтесь впрок. И не надо волноваться. Мне придется хуже, чем вам: мне придется вас терпеть.
— Но вы сделаете скидку… отнесетесь с пониманием… если в это время я буду вести себя не совсем воспитанно? Даже если стану злобной?
— Не знаю. — Мне не хотелось заранее давать ей индульгенцию. — Что же это за воспитанность, если от небольших неудобств она превращается в злобу?
— Да, но… — Она запнулась, наморщила лоб и сказала: — А нельзя отослать миссис Херман? Я не хочу… не хочу, чтобы она видела меня.