— Неужто Арония помогла? Интересно, что она затеяла. — Фицстивен говорил рассеянно, а его единственный серый глаз был слегка прикрыт, словно думал он сейчас о другом.
— Она делала все, чтобы выгородить вас: морочила нам голову, запутывала, пыталась науськать на Эндрюса, даже застрелить меня. Когда она поняла, что по следу Эндрюса мы не пойдем, я упомянул про Коллинсона. Она разыграла удивление, ахнула, всхлипнула — не упустила ни одной возможности, чтобы направить меня по ложному пути. Мне ее изворотливость даже по душе.
— Дама она упорная, — с отсутствующим видом процедил Фицстивен. Занятый своими мыслями, половину моей речи он пропустил мимо ушей. Затем отвернул голову и прищуренный, задумчивый глаз уставился в потолок.
— Вот и конец великому проклятию Дейнов, — сказал я.
Уголком рта смеяться трудновато, но он все-таки рассмеялся:
— А если я скажу вам, мой милый, что я тоже Дейн?
— Как так?
— Моя мать и дед Габриэлы с материнской стороны были братом и сестрой.
— Черт! Вот это да!
— Уйдите пока и дайте мне подумать. Я еще не решил, как поступить. Сейчас я ни в чем не признаюсь. Понятно? Но чтобы спасти свою драгоценную шкуру, мне, видимо, придется упирать как раз на проклятие. И тогда, мой милый, вы сможете насладиться удивительной защитой — таким цирком, от которого радостно взвоют все газеты страны. Я стану настоящим Дейном, отмеченным проклятием всего нашего рода. Преступления моих двоюродных сестричек Алисы и Лили, племянницы Габриэлы и Бог знает скольких еще Дейнов будут мне оправданием. Да и количество моих собственных преступлений сыграет свою роль — лишь сумасшедший способен столько совершить. И поверьте, я приведу их множество, если начну с колыбели.
Поможет даже литература. Ведь признало же большинство критиков моего «Бледного египтянина» детищем дегенерата. А разве в «Восемнадцати дюймах» они не нашли все известные человечеству признаки вырождения? Все эти факты, мой милый, выручат меня. К тому же я буду размахивать культями — руки нет, ноги нет, тело и лицо покалечены: преступник с Божьей помощью и так достаточно наказан. Да и контузия от бомбы — разве не могла она вернуть мне разум, во всяком случае выбить патологическую тягу к преступлениям? Я даже верующим стану. Нет, представление получится просто роскошное. Идея меня привлекает. Но сначала надо все продумать. — Измученный этой речью, он тяжело всасывал половинкой рта воздух, но в сером глазу светилось торжество.
— Что ж, скорей всего, дело выгорит, — сказал я, собираясь уходить. — Буду за вас болеть. Вам и так уже досталось. А потом, если кто и заслуживает снисхождения, — так это вы.
— Снисхождения? — переспросил он, и взгляд его потускнел. Он отвел глаз, потом снова смущенно посмотрел на меня. — Скажите правду: меня что, признают невменяемым?
Я кивнул.
— Черт! Тогда все уже не то, — пожаловался он, не без успеха пытаясь побороть смущение и принять свой обычный, лениво-насмешливый вид. — Что за удовольствие, если я на самом деле псих.
Когда я вернулся в дом над бухтой, Мики и Макман сидели на крыльце.
— Привет! — сказал Макман.
— Новых шрамов в любовных сражениях не заработал? — спросил Мики. — Твоя подружка, кстати, про тебя спрашивала.
Поскольку меня снова приняли в общество людей, я понял, что Габриэла чувствует себя прилично.
Она сидела на кровати с подушками за спиной, лицо все еще. — или заново — напудрено, глаза радостно поблескивают.
— Мне вовсе не хотелось усылать вас навсегда, нехороший вы человек, — пожурила она меня. — Я приготовила вам сюрприз и просто сгораю от нетерпения.
— Что за сюрприз?
— Закройте глаза.
Я закрыл.
— Откройте.
Я открыл: она протягивала мне восемь пакетиков, которые Мери Нуньес вытащила из кармана пиджака.
— Они у меня с середины дня! — гордо заявила она. — На них следы моих пальцев и слез, но ни один не открыт. Честно говоря, удержаться было нетрудно.
— Я знал, что вы удержитесь, поэтому и не отобрал их у Мери.
— Знали? Вы так мне верите, что ушли, оставив их у меня?
Только идиот признался бы, что уже два дня в этих бумажках лежит не морфий, а сахарная пудра.
— Вы самый симпатичный человек на свете. — Она схватила мою руку, потерлась о нее щекой, потом отпустила и нахмурилась. — Только одно плохо. Все утро вы настойчиво давали мне понять, что влюблены.
— И что? — спросил я, стараясь держаться спокойно.
— Лицемер! Обольститель неопытных девушек! Надо бы вас заставить жениться и подать в суд за обман. Весь день я вам искренне верила, и это мне помогло, действительно помогло. А сейчас вы входите, и я вижу перед собой… — Она остановилась.