Выскользнув из кресла и представляя меня министру, Ромен Франкл внимательно следила за мной. Дюдакович улыбнулся мне широкой, сонной улыбкой и подал руку, очень походившую на голого ребенка, а затем медленно опустился в кресло, которое только что освободила его секретарша. Устроившись там, министр стал опускать голову, пока она не оперлась на несколько подбородков, после чего, похоже, снова погрузился в сон.
Я пододвинул еще один стул, для девушки. Она снова внимательно посмотрела на меня, словно что-то искала на моем лице, и обратилась к министру, как мне показалось, на родном языке. Секретарша быстро говорила минут двадцать, но Дюдакович ни единым знаком не показал, что слушает или по крайней мере не спит.
Когда она закончила рассказывать, он бросил:
— Да.
Сказано это слово было сонно, но так громко, что звук просто не мог выйти из источника меньшего, чем его огромное чрево. Девушка обернулась ко мне и усмехнулась.
— Его превосходительство с радостью окажет вам любую возможную помощь. Официально он, конечно, не хочет вмешиваться в дела иностранца, однако понимает, как важно не допустить, чтобы мистер Грантхем пострадал, пока находится здесь. Если вы придете сюда завтра, скажем, в три часа пополудни…
Я пообещал так и сделать, поблагодарил ее, снова пожал руку человеку-горе и вышел под дождь.
Возвратившись в отель, я легко узнал, что Лайонел Грантхем занимает люкс на шестом этаже и в эту минуту он у себя в номере. У меня в кармане лежала его фотография, а в голове я держал описание юноши. Остаток дня и начало вечера я ждал случая, чтобы увидеть его. Вскоре после семи мне это удалось.
Он вышел из лифта: высокий юноша, с прямой спиной и гибким туловищем, которое сужалось от широких плеч к узким бедрам, ноги длинные, крепкие — именно такие фигуры любят портные. Его румяное, с правильными чертами лицо было в самом деле приятным и имело такое безразличное, пренебрежительное выражение, что сомнения не оставалось: это выражение не что иное, как прикрытие юношеской стыдливости.
Закурив сигарету, Лайонел шагнул на улицу. Дождь утих, хотя тучи над головой обещали вскоре выплеснуть новый ливень. Грантхем двинулся по тротуару. Я — за ним.
Через два квартала мы вошли в щедро отделанный позолотой ресторан; на высоко расположенном балкончике играл цыганский оркестр. Похоже, все официанты и половина посетителей знали парня. Он улыбался и кланялся во все стороны, направляясь в конец зала — к столику, где его уже ждали двое мужчин.
Один из них был высокий, крепко сбитый, с густыми черными волосами и обвисшими темными усами. Его цветущее, курносое лицо выдавало человека, который не прочь иногда подраться. На нем был зеленый с позолотой военный мундир и сапоги из блестящей кожи. Его товарищ, смуглый, полный мужчина, с жирными черными волосами и льстивым выражением овального лица, был одет в темный костюм.
Пока молодой Грантхем здоровался с теми двумя, я нашел на некотором расстоянии от них столик для себя. А затем заказал ужин и начал рассматривать своих соседей. В зале было несколько мужчин в военном, кое-где виднелись фраки и вечерние платья, но большинство посетителей были в обыкновенных деловых костюмах. Я заметил два лица, которые вполне могли бы принадлежать англичанам, одного или двух греков, несколько турок. Еда была хорошая, под стать моему аппетиту. Я уже курил сигарету за чашечкой сладкого кофе, когда Грантхем и крепкий, румяный офицер поднялись и удалились.
Я не успел получить счет и оплатить его, поэтому остался сидеть. Наконец заплатил за ужин и дождался, пока тот смуглый, полный мужчина, который все еще сидел за столиком, не попросил счет. Я вышел на улицу за минуту до него, встал и уставился в сторону тускло освещенной площади, приняв вид туриста, который не знает, куда бы ему еще податься.
Мужчина прошел мимо меня, осторожно шлепая по грязи. В эту минуту он напоминал крадущегося кота.
Из темного подъезда вышел какой-то солдат — костлявый мужчина, в тулупчике и шапке, с седыми усами, которые топорщились над серыми улыбающимися губами, — и жалобно заговорил, обращаясь к смуглому.