Ромен Франкл поднялась и принялась ходить по комнате; она то слегка переставляла стул, поправляла какое-то украшение или картину, то разглаживала складки на шторах. Двигалась она так, словно ее водили, — грациозная, нежная девушка в розовом шелку.
Потом она остановилась перед зеркалом — немного сбоку, так, чтобы видеть меня в нем, и, взбивая свои кудри, как-то пренебрежительно проговорила:
— Очень хорошо. Следовательно, Эйнарссон хочет революции. А что будет делать ваш юноша?
— То, что я ему скажу.
— А что вы ему скажете?
— То, что ему будет выгодно. Я хочу вернуть его домой со всеми деньгами.
Она отошла от зеркала, взъерошила мне волосы, поцеловала в губы и села ко мне на колени, держа мое лицо в своих маленьких, теплых ладонях.
— Отдайте мне революцию, мой дорогой! — Ее глаза потемнели от возбуждения, голос стал глубоким, губы смеялись, тело дрожало. — Я ненавижу Эйнарссона! Используйте этого человека, а потом уничтожьте его. Но дайте мне революцию!
Я засмеялся, поцеловал девушку и положил ее голову себе на плечо.
— Посмотрим, — пообещал я. — Сегодня в полночь у меня встреча с заговорщиками. Может, я что-нибудь узнаю.
— Ты вернешься после встречи?
— Попробуй не впустить меня!
В одиннадцать тридцать я вернулся в отель, положил в карман пистолет и кастет, а потом уже поднялся в номер Грантхема. Он был один, но сказал, что ждет Эйнарссона. Казалось, парень был рад мне.
— Скажите, Махмуд когда-нибудь приходил на ваши встречи? — спросил я.
— Нет. Его участие в революции скрывали даже от наиболее надежных. Он не мог приходить, на то были причины.
— Конечно, были. И главнейшая — все знали, что он не хочет никаких заговоров, не хочет ничего, кроме денег.
Грантхем закусил нижнюю губу и вздохнул:
— О Господи, какая грязь!
Приехал полковник Эйнарссон — в вечернем костюме, но солдат до кончиков ногтей, человек действия. Он пожал мне руку сильнее, чем было необходимо. Его маленькие темные глаза сверкали.
— Вы готовы, господа? — обратился он ко мне и к парню так, словно в комнате собралось много народу. — Отлично! Начнем не откладывая. Сегодня ночью не будет трудностей. Махмуд мертв. Конечно, среди наших друзей найдутся люди, которые спросят: «Почему мы поднимаем восстание именно сейчас?» Черт… — Он дернул за кончик своего пышного уса. — Наши побратимы — люди верные, но очень нерешительные. Ничего. Под умелым руководством нерешительность исчезнет. Вот увидите! — Полковник снова дернул себя за ус.
Видно было, что в тот вечер этот господин чувствовал себя Наполеоном. Но я не хочу, чтобы у вас сложилось о нем впечатление как об опереточном революционере, — я помню, что он сделал с солдатом.
Мы вышли на улицу, сели в машину, проехали семь кварталов и направились к маленькому отелю в переулке. Швейцар согнулся в три погибели, открывая перед Эйнарссоном дверь. Мы с Грантхемом поднялись вслед за полковником на второй этаж и очутились в тускло освещенном холле. Нас встретил подобострастный, толстый мужчина лет пятидесяти, который все время кланялся и квохтал. Эйнарссон отрекомендовал его как хозяина отеля. Потом этот толстяк провел нас в комнату с низким потолком, где человек тридцать или сорок поднялись с кресел и стали рассматривать нас сквозь тучи табачного дыма.
Представляя меня обществу, Эйнарссон произнес короткую, очень короткую речь, которой я не понял. Я поклонился и сел рядом с Грантхемом. Эйнарссон сел с другой стороны от парня. Остальные тоже сели, не дожидаясь какого-то особого указания.
Полковник Эйнарссон разгладил усы и начал говорить то с одним, то с другим, время от времени повышая голос, чтобы перекрыть общий шум. Лайонел Грантхем тихонько показывал мне влиятельнейших заговорщиков: десяток или больше членов парламента, один банкир, брат министра финансов (наверное, он представлял этого чиновника), полдесятка офицеров (в этот вечер все они были в штатском), три профессора из университета, председатель профсоюзов, издатель газеты и ее редактор, секретарь студенческого клуба, политический деятель из эмиграции да несколько мелких коммерсантов.