— Через десять минут пробьет четыре, — сказал я ему. — Можно уже выходить на площадь. Возьмите на всякий случай оружие.
Парень не спал. Его миловидное лицо было спокойным и розовым, точно таким, как тогда, когда я увидел его впервые, разве что глаза блестели сильнее. Он надел пальто, и мы вышли на улицу.
По дороге на площадь в лицо нам хлестал дождь. Вокруг бродили какие-то фигуры, однако к нам никто не подходил. Мы остановились перед какой-то конной статуей.
К нам подошел бледный, чрезвычайно худой юноша и быстро заговорил, помогая себе обеими руками, время от времени шмыгая носом, словно он страдал насморком. Я не понял ни одного слова из того, что он сказал.
Шум дождя уже тонул в гуле голосов. Жирное лицо банкира с седыми висками, который был на собрании, неожиданно вынырнуло из темноты и так же молниеносно скрылось, словно он не хотел, чтобы его узнали. Около нас собирались люди, которых я никогда до сего времени не видел; они заискивающе здоровались с Грантхемом. Подбежал маленький человечек в большой фуражке, пролопотал что-то охрипшим, прерывистым голосом. Худой, сутулый мужчина в очках, забрызганных дождем, перевел его слова на английский:
— Он говорит, что артиллерия предала нас и теперь у домов правительства устанавливают пушки, чтобы на рассвете смести нас с площади. — В его голосе звучала безнадежность, и он добавил: — В этом случае мы, конечно, ничего не сможем сделать.
— Мы сможем умереть, — кротко промолвил Лайонел Грантхем.
В этой болтовне не было и капли смысла. Никто не пришел сюда умирать. Все они были тут, ибо никто не ожидал, что кто-то погибнет, кроме разве нескольких солдат Эйнарссона. Это если воспринимать слова парня умом. Но, Господь свидетель, даже я, сорокалетний детектив, который уже давно не верил в добрых фей, вдруг ощутил, как под влажной одеждой по телу побежали мурашки. И если б кто-то сказал мне: «Этот парень — настоящий король», возражать я бы не стал.
Внезапно бормотание вокруг затихло, было слышно лишь шуршание дождя да тяжелый топот сапог по мостовой — подходили люди Эйнарссона. Все заговорили одновременно — счастливые, ободренные приближением тех, кто должен был выполнить черную работу.
Сквозь толпу протолкался офицер в блестящем плаще — маленький, нарядный молодой человек, с большущей саблей. Он изысканно отдал Грантхему честь и заговорил по-английски, чем, видимо, гордился:
— Привет от полковника Эйнарссона, сэр! Все идет по плану.
Я задумался над значением последних слов.
Грантхем усмехнулся и промолвил:
— Передайте мою благодарность полковнику Эйнарссону.
Снова появился банкир; теперь он набрался храбрости и присоединился к нам. Подходили и другие участники ночного собрания. Мы стояли около статуи, и нас окружала многочисленная толпа. Крестьянина, которому Эйнарссон плюнул в лицо, я нигде не видел.
Под дождем все уже промокли. Мы переступали с ноги на ногу, дрожали и болтали. День занимался медленно, выхватывая из темноты все больше мокрых людей, в глазах которых блестело лихорадочное любопытство. Где-то вдали толпа взорвалась приветственными восклицаниями. Остальные подхватили их. Люди забыли о том, что вымокли до нитки и замерзли, — они смеялись, танцевали и целовались. К нам подошел бородач в кожаном пальто, поклонился Грантхему и объяснил, что именно сейчас личный полк Эйнарссона занимает административное здание.
Наступил день. Толпа расступилась, чтобы освободить путь для автомобиля в сопровождении кавалерийского эскорта. Машина остановилась перед нами. Из нее вышел полковник Эйнарссон, с обнаженной саблей в руке, отдал честь и, придержав дверцу, пригласил в салон Грантхема и меня. Он сел после нас. От него веяло духом победы, как от девушки духами. Кавалеристы снова плотно окружили машину, и мы отправились сквозь толпу к административному зданию; люди кричали и бежали за нами со счастливыми, возбужденными лицами. Все это производило большое впечатление.
— Город в наших руках, — сообщил Эйнарссон, откинувшись на сиденье; острие его сабли упиралось в пол автомобиля, а руки полковника лежали на эфесе. — Президент, депутаты, почти все, кто имеет политический вес, арестованы. Не сделано ни одного выстрела, не разбито ни одного стекла!
Он гордился своей революцией, и я не винил его за это. В конце концов, я не был уверен, такой ли уж он недоумок. У него хватило ума держать своих гражданских сторонников на площади, пока солдаты делали свое дело.
Мы подъехали к административному зданию и поднялись по лестнице между рядами почетного караула пехотинцев, на штыках которых блестели капли дождя. Еще больше солдат в зеленой форме брали на караул вдоль коридоров. Мы вошли в изысканно обставленную столовую, где пятнадцать или двадцать офицеров приветствовали нас. Было произнесено множество речей. Все ликовали. Разговоры не утихали и за завтраком. Я не понимал из них ничего.