Он отходит от приятелей, продолжающих свою молчаливую, медленную еду, и бредет дальше. Сырая казарма быстро нагревается человеческим дыханием: Меркулову даже становится жарко в его шинели. Несколько раз кряду он обходит все взводы, со скукой прислушиваясь к разговору, громкому смеху, руготне и пению, долго не смолкающим в роте. Ничего его не смешит и не занимает, но в душе ему сильно хочется, чтобы еще долго, долго, хоть всю ночь, не затихал этот шум, чтобы только ему, Меркулову, не оставаться одному в мутной тишине спящей казармы.
В конце первого взвода стоит отдельная нара унтер-офицера Евдокима Ивановича Ноги, ближайшего начальника Меркулова. Евдоким Иванович — большой франт, бабник, говорун и человек зажиточный. Его нара поверх сенника покрыта толстым ватным одеялом, сшитым из множества разноцветных квадратиков и треугольников; в головах к деревянной спинке прилеплено хлебом маленькое, круглое, треснутое посредине зеркальце в жестяной оправе.
Евдоким Иванович без мундира и босой лежит сверх своего великолепного одеяла на спине, заложив за голову руки и задрав кверху ноги, из которых одна упирается пяткой в стену, а другая через нее перекинута. Из угла рта торчит у него камышовый мундштук со вставленной в него дымящейся «кручонкой». Перед унтер-офицером в понурой, печальной и покорной позе большой обезьяны стоит рядовой его взвода Шангирей Камафутдинов — бледный, грязный, глуповатый татарин, не выучивший за три года своей службы почти ни одного русского слова, — посмешище всей роты, ужас и позор инспекторских смотров.
Ноге не спится, и, пользуясь минутой, он «репетит» с Камафутдиновым «словесность». У татарина от умственного напряжения виски и конец носа покрылись мелкими каплями пота. Время от времени он вытаскивает из кармана грязную ветошку и сильно трет ею свои зараженные трахомой, воспаленные, распухшие, гноящиеся глаза.
— Идиот турецкий! Морда! Что я тебя спрашиваю? Ну! Что я тебя спрашиваю, идол? — кипятится Нога.
Камафутдинов молчит.
— Эфиоп неумытый! Как твое ружье называется? Говори, как твое ружье называется, скотина казанская!
Камафутдинов трет свои больные глаза, переминается с ноги на ногу, но продолжает молчать.
— Ах, ты!.. Нет с тобой никакой моей возможности! Ну, повторяй за мной… — И Нога произносит, громко отчеканивая каждый слог: — Ма-ло-ка-ли-бер-на-я, ско-ро-стрель-на-я…
— Малякарли… карасти… — испуганно и торопливо повторяет Камафутдинов.
— Дура! Не спеши… Еще раз: малокалиберная, скорострельная…
— Малякяли… скарлястиль…
— У-у! Образина татарская! — И Нога делает на него злобно искаженную физиономию. — Ну, чорт с тобой… Дальше повторяй: пехотная винтовка…
— Пихоть бинтофк…
— Со скользящим затвором…
— Заскальзяситвором…
— Системы Бердана, номер второй…
— Ссем бирдан, номер тарой.
— Так… Ну, катай сначала.
Татарин вяло мнется и опять лезет в карман за тряпкой.
— Ну же! Чорт!
— К… к… кали… калибри… заскальзи… — Камафутдинов наугад подбирает первые попадающиеся ему звуки.
— Заскальзи-и! — перебивает его унтер-офицер. — Сам ты — заскальзи. Вставать мне только не хочется, а то бы я тебе выутюжил морду-то! Весь фасон ты у меня во взводе нарушаешь!.. Ты думаешь, с меня из-за тебя не зиськуется? Строго, брат, зиськуется… Ну, повторяй опять: малокалиберная, скорострельная…
В конце первого взвода, близ железной печки, разлеглись на нарах головами друг к другу трое старых солдат и поют вполголоса, но с большим чувством и с видимым удовольствием вольную, «свою», деревенскую песню. Первый голос высоким, нежным фальцетом выводит грустную мелодию, небрежно выговаривая слова и вставляя в них для певучести лишние гласные. Другой певец старательно и бережно вторит ему в терцию сиплым, но приятным и сочным тенорком, — немного в нос. Третий поет в октаву с первым глухим и невыразительным голосом; в иных местах он нарочно молчит, пропускает два такта и вдруг сразу подхватывает и догоняет товарищей в своеобразной фуге.
согласно и красиво вытягивают первые голоса, а третий, отставший от них после слова «должно», вдруг присоединяется к ним решительным, крепким подхватом: