– Садись, - сказал Лобсын. - Покормим, скоро чай будет.
Он сел у огня. Ноги у него в ссадинах и царапинах, грязные. Голова гладко остриженная, смотрит пугливо.
– Ты чей мальчик? - спрашиваю. - Откуда и куда идешь один?
Он молчит: видно, боится сказать, нас опасается.
– Ты не бойся. Мы тебя не обидим, накормим, отдохнешь и завтра пойдешь, куда тебе нужно.
Чай поспел. Мы у караульных немного молока купили и сварили настоящий монгольский - с солью и молоком. Налили ему чашку - у нас запасная была - дали баурсаков. Он ел жадно, чаем запивал. Вторую чашку попросил, выпил, потом держит ее в руке пустую и, видно, боится попросить еще.
Лобсын налил ее и говорит: - Больше не дам, после голодовки нельзя сразу много есть, заболеешь.
Он кивнул головой и спрашивает:
– Вы не в наш ли монастырь едете?
А как называется твой монастырь, где стоит?
– Залхачин-сумэ зовут, стоит на большой речке Дзабхын-гол. Пятьсот лам живут там. И гэген есть, старый, чуть живой.
– Знаю я этот монастырь, - сказал Лобсын. - Мы туда не едем, и нам он не по пути. Он за Алтаем находится. Так ты возле этого монастыря у родителей жил?
На этот вопрос мальчик не ответил, а спросил: - Далеко ли до речки Шара-гол?
Лобсын рассмеялся: - Шара-гол речек в Монголии сотни две будет, если не больше. Которую из них ты ищешь? Нет ли возле нее какой-нибудь горы с именем?
– Горы Баин-ниру близко стоят. На них большое обо есть, а на речке пять деревьев.
– Ну, гор Баин-ниру и обо больших в Монголии также много, а деревья тоже на разных речках встречаются, - говорит Лобсын.
Мальчик, видимо, смутился и всхлипнул.
Мало-помалу мы из него вытянули, что отец привез его прошлой осенью в монастырь и отдал в обучение ламам, чтобы он сам, подросши, ламой сделался. Ехали они туда три дня через горы. У лам ему не понравилось, плохо кормят, заставляют полдня аргал собирать, а полдня учить непонятные молитвы, писать и заучивать какие-то знаки. Пришла весна, стало тепло; он убежал от лам и пошел через горы домой. Шел уже четыре дня, на первый день имел еще с собой кусок мяса и немного дзамбы (поджаренной ячменной муки, заменяющей хлеб у монголов), а потом голодал, только воду пил, когда попадалась речка или ключ, и ел зеленую траву. Юрты кое-где видел, но обходил стороной, боялся, что задержат и отведут назад в монастырь.
– Ведь он такой же, как я, беглец! - сказал Лобсын. - И очень мне его жаль.
– Что же мы будем с ним делать? - спрашиваю. - Как найти его родителей, если Шара-голов и Баин-ниру много, а имена родителей, которые он назвал, тоже часто одни и те же у монголов?
Мальчик в это время уже крепко заснул, забравшись в палатку. Я постлал ему потник и укрыл ситцем, который дал караульный для обмена.
– Завтрашний день он побудет у нас, - говорю. - Пока мы сделаем попытку пробраться в рудник, он вместе с собакой будет наш стан и лошадей караулить, а там посмотрим, поедем назад и как-нибудь разузнаем про родителей.
Ночь прошла спокойно. Утром мальчик с нами позавтракал, стал доверчивее, рассказал, что родители у него бедные, юрта плохая, скота мало, детей несколько, старший сын пасет их скот, а отец служит пастухом у богатого соседа, получает молоко, иногда барана, живут скудно, а все-таки лучше, чем в монастыре у лам. Зовут его Очир.
Оставив его у палатки с поручением караулить ее и лошадей, мы полезли вверх по правому склону долины, довольно крутому и высокому. Поднявшись на гребень отрога Алтая, который отделял эту долину от долины Алтын-гола, мы увидели внизу под собой немного ниже по течению ручья юрты караульных у рудника, а пройдя по гребню шагов сто на юг, наткнулись на выход самой жилы в виде глыб желтоватого кварца. Мы прилегли, чтобы караульные не заметили нас на гребне, высмотрели, что немного ниже по склону виден небольшой отвал породы, уже заросший бурьяном, и чернеет отверстие старой выработки. Через него, очевидно, можно пробраться в выработки рудника, когда стемнеет и караульные не смогут увидеть нас.