В репродукторе щелкнуло, и громкий голос объявил: «Из-за серьезного происшествия две последние скачки отменяются. Состязания, назначенные на завтра, состоятся согласно расписанию. А сейчас всех убедительно просят разойтись по домам».
Это относилось к зрителям, но они будто не слышали. Облепили смотровой круг и глазели на попону, прикрывшую тело. Поднимая с земли шлем и хлыст Арта, я думал о том, что ничто так не привлекает людей, как любая кровавая катастрофа.
Бедняга Арт. Несчастный, затравленный, преследуемый Арт, избавившийся от всех своих страданий с помощью одного кусочка свинца.
Я отвернулся и побрел назад в весовую.
Пока мы снимали камзолы и переодевались, между нами установилась атмосфера несерьезности, помогавшая скрыть потрясение.
По общему согласию Арт занимал положение старшины среди жокеев. И, хотя ему было тридцать пять, был он самым старшим. С его мнением считались и его уважали все без исключения.
Порой суховатый и замкнутый, он был честным человеком и хорошим жокеем. Лишь над одной его всем известной слабостью мы снисходительно посмеивались: если Арту случалось проиграть скачку, он никогда не допускал, что в чем-то ошибся сам, — обязательно находил какой-нибудь порок у лошади или виноваты оказывались те, кто готовил ее к состязаниям.
Мы-то все прекрасно знали, что каждый жокей порой ошибается в своих расчетах. Но Арт этого не признавал и настойчиво защищался всякий раз, когда приходилось давать объяснения.
— Слава богу, что Арт, прежде чем бабахнуть в себя, дал нам всем взвеситься перед скачкой, — заметил Тик-Ток Ингерсол, сдирая с себя сине-черную клетчатую фуфайку. Широкая ухмылка его сразу же слиняла, поскольку никто не засмеялся в ответ. — Ведь если бы он сделал это час назад, — Тик-Ток рассеянно бросил фуфайку на пол, — у нас у всех было бы в кармане на десять фунтов меньше.
Он был прав. Плата за скачку считалась практически заработанной, если мы успевали взвеситься и правильный вес был зарегистрирован. В этом случае нам платили автоматически, независимо от того, участвовали мы в скачках или нет.
— Раз так, нам следует отложить по пять фунтов для вдовы, — предложил Питер Клуни, невысокий, тихий молодой человек, склонный поддаваться мгновенным вспышкам жалости к другим, как и к самому себе.
— Ни черта подобного! — отрезал Тик-Ток, открыто его недолюбливавший. — Десять фунтов — это десять фунтов, а миссис Арт купается в деньгах да еще носик задирает. Если кто-нибудь увидит, как я с ней здороваюсь, — ему здорово повезет.
— Это было бы знаком уважения, — упрямился Питер. Стараясь избежать воинственного взгляда Тик-Тока, он взирал на нас со слезами на глазах.
Я сочувствовал Тик-Току. Наравне с ним я нуждался в деньгах. А миссис Арт обдавала меня, как и остальных рядовых жокеев, особой, свойственной ей одной ледяной холодностью. Если мы соберем ей по пятерке в память об Арте — она не оттает, эта светлоглазая ледяная статуя.
— Миссис Арт не нуждается в наших подачках, — сказал я. — Вспомните: прошлой зимой она купила себе норковую шубку и отгородилась ею от нас. И кого она знает по именам? Одного-двух. Давайте лучше закажем Арту венок и сделаем что-нибудь полезное в память о нем. Такое, что он одобрил бы, — например, горячие души в здешней душевой.
На угловатом лице Тик-Тока отразилось удовольствие. Питер Клуни взглянул на меня с печальным упреком. Остальные покивали, соглашаясь.
Грэнт Олдфилд свирепо проворчал:
— Он, наверно, из-за того и застрелился, что эта бледная шлюха не пускала его к себе в постель.
Все примолкли удивленно. «Год назад, — подумал я, — мы, наверное, рассмеялись бы. Но год назад Грэнт Олдфилд произнес бы это со смехом, пусть и вульгарным, но без столь грубой мрачной злобы».
Как и все мы, я понимал, что он ничуть не интересовался интимными подробностями супружества Мэтьюзов. Но Грэнта все сильнее и сильнее сжигала какая-то внутренняя ярость. И в последнее время он едва мог сделать самое обычное замечание без того, чтобы не дать ей выход. Мы считали, все дело в том, что он, не добравшись в своей карьере до самого верха, стал опускаться вниз по лестнице успеха. Грэнт всегда был честолюбив и жесток, и в скачке у него выработался соответствующий стиль. Но стоило ему, победив несколько раз подряд, привлечь к себе наконец внимание публики, и один из тренеров высшего класса Джеймс Эксминстер стал регулярно занимать его в скачках — что-то произошло, и все испортилось. Он потерял работу у Эксминстера, и другие тренеры стали приглашать его все реже и реже. И сегодня — единственной скачкой, где он был занят, должна быть та, которую отменили.