— У меня такое чувство, будто я сражаюсь с туманом. Я сегодня испробовал все, чтобы заставить этих лошадей идти быстрее. Но они были какие-то полумертвые. Не понимаю… Какая-то ужасная нелепость. Или это я был таким?
— Боюсь, что так и есть, — угрюмо заявил он. — Можете себе представить, какие у меня неприятности с владельцами. И разуверить скептиков мне не удается. Паника, как на бирже. А вы — те самые акции, которые спешат сбросить с рук. Это как зараза.
— Могу ли я рассчитывать хоть на каких-нибудь лошадей?
Он вздохнул:
— Вы можете скакать на лошадях Брума — он отплыл в круиз по Средиземному морю. И пока эти слухи до него не дошли. Еще две моих, занятых на следующей неделе. Что касается остальных, поживем — увидим.
— А как будет с Образцом? — с трудом заставил я себя выговорить.
Он взглянул на меня спокойно:
— У меня еще нет сообщений от Джорджа Тирролда. Но надеюсь, он согласится, что нельзя просто вышвырнуть вас, после \того, как вы выиграли для него столько скачек. Он не из тех, кто легко поддается панике, так что можно надеяться. И если не случится ничего хуже, — закончил он рассудительно, — думаю, вы можете рассчитывать скакать на Образце в Зимнем Кубке. Но если вы и тут придете последним… Это уж будет конец.
Я встал и выпил свое виски.
— Эту скачку я выиграю. Чего бы ни стоило, я выиграю ее.
На следующий день мы поехали с ним на ипподром и всю дорогу молчали. А на месте выяснилось, что из трех предстоявших мне скачек две — уже не мои. Меня просто выпихнули вон.
— Владельцы лошадей, — бесцеремонно объяснил тренер, — считают: у них нет шансов на победу, если, как предполагалось, скакать будете вы. Очень жаль и все такое, но они не хотят рисковать.
Я был на трибунах и видел, что одна из двух лошадей победила, другая пришла третьей. Я старался не обращать внимания на косые взгляды жокеев, тренеров и журналистов, стоявших неподалеку. Хотите посмотреть, как я реагирую, — ну, это ваше личное дело. Так же, как моим сугубо личным делом было желание скрыть от них, какой непереносимой горечью отозвались во мне эти результаты.
В четвертой скачке я шел на лошади Джеймса и был полон решимости победить. Лошадь была вполне способна на это, и я знал ее как умелого прыгуна и волевого борца на финише…
Мы пришли последними.
Мне едва удалось заставить ее держаться вместе с — остальной группой. В конце она чуть не шагом прошла мимо финишного столба, опустив голову от усталости. Я и сам не мог поднять головы от обиды и унижения. Чувствовал себя больным и с трудом вернулся, чтобы держать ответ. Лучше бы сесть в «мини-купер» и врезаться на полной скорости в здоровенное дерево.
Веснушчатый парнишка-конюх, ухаживавший за лошадью, даже не взглянул в мою сторону, когда взял поводья в паддоке. Обычно он встречал меня сияющей улыбкой. Я слез с лошади. Владелец и Джеймс стояли с ничего не выражающими лицами. Никто не сказал ни слова. Да и нечего было говорить. В конце концов владелец лошади пожал плечами, круто повернулся и зашагал прочь.
Я снял седло, а конюх увел лошадь.
Джеймс сказал:
— Так не может продолжаться, Роб.
Я это знал.
— Мне жаль. Мне очень жаль. Но придется найти кого-нибудь, кто завтра скакал бы на моих лошадях.
Я кивнул.
Он внимательно посмотрел на меня, и впервые в его взгляде, кроме удивления и сомнения, появился оттенок жалости. Это было невыносимо.
— Сегодня я не буду возвращаться с вами. Мне придется ехать в Кенсингтон. — Я постарался, чтобы это прозвучало как можно спокойнее.
— Хорошо, — явно обрадовался он. — Мне, право, очень жаль, Роб.
— Я это знаю.
Относя седло в весовую, я остро ощущал провожающие меня взгляды. В раздевалке все замолчали смущенно. Я положил седло на скамью и начал раздеваться. На некоторых лицах было написано любопытство, на других — враждебность, кто-то смотрел с сочувствием и лишь один или двое с откровенной радостью. Презрения не было — оно остается тем, кто сам не участвует в скачках, кто не знает, каким грозным кажется жокею большой забор. А здесь каждый слишком хорошо сознавал: все это могло бы быть и с ним.
Разговор возобновился, но ко мне не обращались. Так же, как и я, они не знали, что говорить.
Я чувствовал себя не менее храбрым, чем всю жизнь. Ясно, что невозможно быть напуганным, хотя бы подсознательно, и считать себя столь же готовым к любому риску. Но оставался потрясающий факт: ни одна из двадцати восьми лошадей, на которых я скакал после того, как упал и ударился, не показала приличного результата. Ни одна! Их тренировали разные тренеры, они принадлежали различным владельцам. И единственное, что было между ними общего, — это я. Двадцать восемь — слишком много, чтобы считать это случайным совпадением. Тем более, что те две, от которых меня отставили, прошли хорошо.