Я захлопнул крышку, мы заперли сарай и вернулись в дом.
— Ты, правда, думаешь, — усомнился Стив, — что грабители охотились за папиными фотографиями? Зачем они им? Они ведь украли мамины кольца, шубу, папины запонки, все.
— В общем, да…
— Как ты думаешь, заявить мне в полицию об этих ящиках в морозильнике? Мама наверняка забыла о них. Мы вообще о них никогда не вспоминали.
— Поговори с ней, — предложил я. — Посмотрим, что она скажет.
— Да, так будет лучше всего. — Он чуть-чуть приободрился. — Одно хорошо, что у мамы, по крайней мере, остались некоторые из папиных лучших работ. Картотека-то вся пропала: когда он снимал и где — теперь не узнаешь. Слава богу, хоть что-то осталось!
Я помог ему одеться и засобирался. Стив сказал, что чувствует себя лучше, да и выглядел он не так паршиво, как вчера. Я взял с собой оранжевую коробку Джорджа, которую Стив собирался отправить в мусорный ящик.
— Не возражаешь?
— Бери, конечно. Я знаю, ты любишь возиться с пленками. Папа тоже любит… любил. Не знаю, почему, но он любил этот хлам. В общем, бери, если хочешь.
Он вышел со мной во двор и смотрел, как я кладу коробку в багажнике рядом с двумя кофрами.
— Ты всюду берешь с собой камеру? — спросил он. — В точности как папа.
— В общем, да.
— Папа говорил, что без камеры чувствует себя, как голый.
— Камера становится частью тебя. — Я захлопнул багажник и по привычке запер его. — Ею, как щитом, отгораживаешься от остального мира и делаешься сторонним наблюдателем, она оправдывает твое нежелание принимать что-либо близко к сердцу.
Стив изумленно посмотрел на меня: ему, видно, и в голову не приходило, что у меня могут быть такие мысли. Я и сам удивился, что так с ним разоткровенничался. Я улыбнулся, показывая, что шучу, и у Стива, сына фотографа, отлегло от сердца.
Неспешно, как и подобает в воскресное утро, я за час добрался из Аскота до Ламбурна и у дверей своего дома обнаружил большую темную машину.
Мой дом был одним из семи стоящих в ряд коттеджей, построенных в начале века для людей среднего достатка. По соседству жили школьный учитель, водитель лошадиного фургона, викарий, помощник ветеринара, их жены и дети и конюхи, которые заняли два дома под общежития. Только я жил один, и порой мне становилось неловко, что я занимаю столько места, в то время как остальным довольно тесно.
Дом мой стоял в центре поселка: две комнаты наверху, две внизу, в задней части — недавно выстроенная кухня. Сада не было: строгий белый кирпичный фасад выходил прямо на дорогу. Дверь черного хода облупилась. Прежние сгнившие деревянные рамы заменил блестящий алюминий. Залатанная развалюшка. Не бог весть что, но все-таки дом.
Я медленно проехал мимо незнакомой машины, завернул на грязную дорожку в конце улицы, еще раз повернул и поставил свою под рифленой пластиковой крышей автостоянки, рядом с кухней. Выходя из машины, краем глаза уловил, что из незнакомой машины быстро вылез какой-то человек. Он тоже заметил меня. Какие дела у него могут быть ко мне в воскресенье?
Через черный ход я прошел в дом и открыл парадную дверь. На пороге стоял Джереми Фоук — высокий, худой, неуклюжий и потому, как всегда, застенчивый.
— А что, адвокаты по воскресеньям не спят? — спросил я.
— М-м, видите ли… Извините, ради бога…
— Ладно, — сказал я. — Заходите, чего уж. Давно ждете?
— Не стоит… э-э… беспокойства.
Он шагнул в дом с таким выражением, словно надеялся, что увидит там что-то необычное, но тут же разочарованно заморгал. Внутри коттеджа я кое-что переделал, часть веранды отвел под прихожую, а часть — под фотолабораторию. В прихожей хранилась только картотека. Белые стены, белая плитка на полу — самый обычный дом.
— Сюда, — сказал я, сдерживая улыбку, и провел его через лабораторию туда, где раньше была кухня, а теперь — ванная комната и часть прихожей. В глубине находилась новая кухня, слева вверх вела узкая лестница.
— Кофе будем пить или разговаривать?
— Э-э… разговаривать.
— Тогда пошли наверх.
Мы поднялись по ступенькам: я — впереди, Джереми — за мной. Самую большую комнату в доме — спальню, из которой открывался прекрасный вид на Даунс, я превратил в гостиную, а сам спал рядом, в комнате поменьше.
Пришли в гостиную: белые стены, коричневый ковер, синие занавески, лампы дневного света, книжные полки, диван, низкий столик и пуфики. Мой гость оценивающе искоса оглядел комнату.
— Ну, — неопределенно начал я.
— М-м… красивая картина. — Он подошел к стене и стал рассматривать единственное ее украшение: бледно-желтый солнечный свет пронизывал голые серебряные березы в снегу. — Это… э-э… офорт?