Остаток дня я провел с пользой для себя: после отъезда Джереми пошел в лабораторию, где проявил и напечатал черно-белые фотографии миссис Миллейс и ее разгромленной квартиры. Снимки вышли такими четкими, что можно было прочитать заголовки газет, лежащих на полу. Интересно, где проходит граница между явным тщеславием и обычным наслаждением от хорошо сделанной работы? Может быть, то, что я повесил на стену фотографию серебристых берез, и было тщеславием?
Конверт Джереми Фоука лежал нераспечатанный на столе, там, где он его оставил: я так и не удосужился прочитать содержание отчетов. Проголодавшись, я подкрепился помидорами и пшеничной кашей с сухофруктами и орехами, прибрал в лаборатории, а в шесть часов запер дверь и зашагал по дороге к дому Гарольда Осборна.
Каждое воскресенье в шесть часов мы встречались у него, пропускали по рюмочке и до семи обсуждали события минувшей недели и планы на следующую. Несмотря на свой непредсказуемый, переменчивый нрав, Гарольд был человеком порядка и ненавидел все, что могло помешать нашим «совещаниям в ставке», как он называл их. На протяжении этого часа к телефону подходила только его жена и записывала, что ему передать и куда позвонить. Однажды я присутствовал при жутком скандале: жена Гарольда вбежала в комнату и, плача, сказала, что их собаку задавила машина.
— Ты что, не могла сообщить мне об этом через двадцать минут? — заорал он. — Ты меня перебила, и у меня теперь из головы вылетело все, что я должен был сказать Филипу!
— Но собака… — причитала она.
— К черту собаку! — Он еще несколько минут читал ей нотации, а потом вышел на дорогу и заплакал над изуродованным телом своего друга.
Надо сказать, что Гарольд обладал качествами, которых я был лишен: у — него часто менялось настроение, он был эмоционален, эксцентричен, неуравновешен. Он нередко впадал в крайности; ему были одинаково присущи коварство и самоотверженность, вспышки гнева и бесконечная преданность делу. Только в одном мы были схожи: мы оба считали, что работу нужно делать хорошо, и это раз и навсегда сделало нас союзниками. Гарольд мог в бешенстве наорать на меня, но я хорошо знал его и не обижался. Другие жокеи и тренеры и даже несколько журналистов частенько — кто-то с раздражением, кто-то с юмором — говорили мне одно и то же: «И как ты с ним ладишь, не представляю!», — и я всегда честно отвечал: «Запросто».
В то воскресенье священный час прервался, не успев начаться: у Гарольда был посетитель. Через конюшню я прошел в дом и зашел в гостиную, служившую также и кабинетом. Несмотря на царящий беспорядок, здесь было уютно. В кресле сидел Виктор Бриггс.
— Филип! — воскликнул Гарольд, радушно улыбаясь.
— Наливай себе. А мы только собрались посмотреть запись вчерашних скачек. Ну, садись. Готов? Включаю.
Виктор Бриггс несколько раз одобрительно кивнул и неожиданно вяло пожал мне руку. Я впервые видел его без привычного синего пальто, широкополой шляпы и перчаток. Холодные сухие руки; густые блестящие, зачесанные на прямой пробор черные волосы почти касались бровей. На нем был строгий темный костюм. Он держался, как обычно, настороженно и глядел без улыбки, словно боялся, что его мысли прочтут, но вид у него, тем не менее, был довольный.
Я откупорил банку кока-колы и плеснул себе в стакан.
— Вы не пьете? — спросил Виктор Бриггс.
— Он пьет только шампанское, — сказал Гарольд.
— Верно, Филип? — Он был в добром расположении духа, голос, усиленный теплыми красновато-коричневыми цветами комнаты, звенел медью.
Буйно вьющиеся темно-рыжие кудри Гарольда были под стать его характеру. Большой, сильный мужчина, в свои пятьдесят два года он выглядел на десять лет моложе, а волевое, мясистое лицо с мягкими чертами говорило о несокрушимом здоровье.
Он включил видеомагнитофон и, усевшись в кресло, стал смотреть падение Рассвета в Сандауне с таким довольным видом, словно тот выиграл Большие Национальные скачки. Чистая работа, комар носа не подточит, подумал я.
На экране я увидел, как мы с Рассветом выходим на старт. Вот жокеи выстроились в линию. Старт! «Ставка на фаворита четыре к одному», — говорит комментатор. Теперь все зависит от того, как Филип Нор проведет его через препятствия. Отлично преодолел два первых забора. Хороший, ровный проход вдоль трибун. Рассвет лидирует, он задает темп, но и остальные пять лошадей идут с минимальным отрывом. Прошел поворот вплотную к ограждению… на спуске прибавил скорость. Подход к третьему забору… все идет гладко… и вдруг — резкий поворот в воздухе, неловкое приземление, и фигурка в красно-синем камзоле перелетает через голову лошади и падает ей под ноги. Толпа ревет. Бесстрастный голос комментатора: «Рассвет падает при приземлении, теперь лидирует Мотылек…»