Читать онлайн "Сочинения в двенадцати томах. Том 2" - Тарле Евгений Викторович - RuLit

Все это обнаруживает некоторую подозрительность относительно рабочих, подозрительность, не исчезнувшую и при Директории, но совершенно не оправдываемую фактами.

Вообще говоря, полицейские рапорты о состоянии умов в Париже в 1795–1799 гг. пестрят отметками, что рабочие ведут себя спокойно и не нарушают общественного порядка. Но по тем же рапортам ясно, как начинает отчаиваться городская беднота в помощи со стороны властей. Приблизительно с весны 1795 г. можно подметить этот процесс. С начала марта 1795 г. полиция не перестает доносить об «иронических словах» по адресу правительства, раздающихся в толпе [207]; угрозы рабочих против купцов, угрозы «будущим восстанием» не прекращаются [208], но говорится об этом между собой, в небольших, отдельных группах. Время от времени назревала мысль идти всей массой к Конвенту просить хлеба и работы, но на такой шаг рабочие не решались; характерно, что они обращались к полицейскому комиссару, чтобы он позволил им звонками или барабаном собирать рабочих, но когда комиссар отказал, мысль эта была оставлена [209]. «Нам нужно хлеба, или мы посмотрим, как оно выйдет!» [210] — эти угрозы, столь же неопределенные, как недавние надежды на Конвент, не перестают отмечаться следившей за рабочими полицией, и за такой отметкой читаем неизменно другую: «… впрочем, ничего противного общественному спокойствию» [211].

Жалобы все более и более заменяются угрозами, особенно под влиянием ужасающих сцен голода и отчаяния женщин [212]. Полиция особенно часто поэтому арестовывала в рабочих кварталах именно женщин за неосторожные слова против властей [213]. Рабочие жаловались на патрули национальной гвардии, производившие аресты на улице, говоря, что «эти патрули состоят только из купцов»; женщины говорили, что «существует только свобода кричать: долой якобинцев» [214]. 31 марта (1795 г.) депутация граждан секции Quinze-Vengts жаловалась Конвенту: «… девятое термидора должно было спасти народ… нам обещали, что уничтожение максимума повлечет за собой изобилие, а голод (между тем) дошел до крайности. Заточения в тюрьму продолжаются. Народ хочет наконец быть свободным… Почему только фанатики и молодежь Пале-Рояля имеют возможность собираться?.. Мы просим употребить все меры, чтобы помочь страшной нищете народа, возвратить ему его права, быстро ввести в действие демократическую конституцию 1793 г.» и т. д. Рабочие одобряли в своих частных разговорах эту петицию и полагали, что напрасно с ее авторами обошлись как с бунтовщиками [215]. Полиция с некоторым беспокойством доносит, что женщины в рабочих кварталах дошли до последних пределов отчаяния, что они проклинают Конвент, проклинают собственное существование. Они желают, чтобы хлеба уж совершенно не стало, говоря: «… тогда наши мужья, трусы, принуждены будут потребовать его!» [216] Чуть не ежедневно на улицах люди падали без чувств, изнуренные голодом; это было, судя по отзывам полиции и газет, делом самым обыкновенным [217], и женщины, несмотря на соглядатайство и аресты, уже прямо призывали мужей своих к восстанию, говорили, что нужно посадить на престол короля; и вместе с тем в те же дни рабочие жаловались, что после 9 термидора они стали жертвами чужой алчности [218]. Политика по-прежнему была чужда им и менее чем когда-либо их интересовала, но, переживая бедствия, которых даже в 1792–1793 гг. они не испытывали, рабочие или часть их отчаялись в существовавшем строе и вспоминали всех врагов его — то дофина, то Робеспьера… Один полицейский агент доносил по начальству, что «много кричат против республики, но что невозможно арестовывать людей, которые бранят правительство, так как пришлось бы арестовать более половины жителей Парижа» [219]. Впрочем, отмечая ропот, полиция не переставала с удовлетворением отмечать также, что дальше ропота дело не идет [220].

Летом 1795 г., несмотря на продолжавшийся недостаток в работе, в жизненно-необходимых припасах, несмотря на продолжавшееся обесценение ассигнаций, рабочий класс («la classe ouvrière», — как его точно называют полицейские рапорты) страдал, конечно, меньше, чем зимой [221]. Но полиция, с удовлетворением констатируя, что стало слышно меньше «угроз, проклятий, воплей и обвинений», не перестает отмечать как одно из последствий повального обнищания и голода крайнее развитие разбоев [222]. Говоря о полном спокойствии рабочих, полиция ничуть не обманывает себя насчет чувств, которые часть рабочих питает к правительству, и знает, как смотрят рабочие на то, что их уже не берут в национальную гвардию: «… на набережных и в сборищах говорят, что рабочих считают спокойными, потому что их обезоружили, но они скоро употребят те же средства, как и в начале революции, чтобы добыть себе хлеба» [223].

Хлеб и мясо продолжали таксироваться и после отмены максимума; но, конечно, при этом правительство принимало во внимание обесценение ассигнаций, и, например, когда (в феврале 1796 г.) такса на хлеб была определена в 40 ливров за фунт, а на мясо — 145, это вызвало ропот против Директории.

Чем ближе становилась эта наперед всех пугавшая зима, тем чаще опять среди рабочих раздавались жалобы на Конвент. «Конвенту мы обязаны нашими страданиями и ежедневной нуждой», — говорили рабочие [224]. Когда выходили вечерние газеты, то толпа окружала их, торопясь узнать, нет ли какого-нибудь нового декрета относительно съестных припасов, относительно понижения цен на предметы первой необходимости, и, так как в газетах ничего об этом нет, «все расходятся с печалью, высказываясь против Конвента». Провинциальные агенты доносили, что такое же настроение царит и в департаментах [225]. «В царствование Робеспьера люди были счастливее», — говорилось в народе [226]. И в те же дни в тех же кругах слышались и другие речи: «… на углах улиц, на рынках громко говорят, что при короле были счастливее… правительство проклинается, его обвиняют в дороговизне припасов» [227]. Сборища голодающих рабочих небольшими кучками продолжались, по-прежнему бесцельные и бессистемные.

Как раз в это время происходила важная перемена: после трехлетнего владычества Конвент уступал свое место Директории и Советам пятисот и старейшин. «Конституция III года» вступила в действие. Можно было бы думать, что выборы внесут какое-нибудь политическое оживление в рабочую среду, пробудят надежду на выход из отчаянного положения. Но этого не случилось. Выборы прошли при полном равнодушии со стороны рабочих. Единственная партия, решившаяся в этот критический момент на революционное выступление, — роялистическая — среди рабочих поддержки себе не нашла [228]. Но до какой степени вопрос о форме правления сам по себе не интересовал рабочих, явствует из того, что после роялистического восстания 13 вандемьера (5 октября 1795 г.), усмиренного Бонапартом при помощи артиллерии, говорилось не о том, что спасена республика и прочее (о чем писалось в правительственных газетах), а высказывалась надежда, что «ажиотаж» (обесценение ассигнаций) будет теперь прекращен, и что воспоследуют суровые меры против виновников голода (les affameurs du peuple), хотя восстание 13 вандемьера ничего общего с этими вопросами не имело, как не имело с ними ничего общего и жестокое усмирение восстания [229].