Я… я думаю, что усну.
Да. Я сплю.
Сплю… Когда спишь, видишь сны, не правда ли? Я вижу странные сны… Кровавые сны…
Ночь. Темная ночь. Я… я проснулся… от сна и от грез… Я далеко от своего дома в Кара-Гумруке: вот большой мост через Золотой Рог.
На мосту газовые фонари. Я останавливаюсь под его мигающим огнем… Мне кажется, я что-то забыл… да, вот это. Бумагу… эту бумагу… Я развертываю, читаю. Перечитываю. Да, я что-то забыл. Бумага — бесполезная бумага — и надо разорвать… вот так: два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре куска… Попутный ветер подхватит их, развеет, унесет и потопит в пучине морской.
Я поднимаюсь назад в Перу, по Топ-Ханэ.
Справа, между двумя домами, несколько могил, слабо белеющих под звездами… Луна — тонкий, тонкий серп…
Какой покой! Разве не единственная радость в конце концов уснуть здесь, среди этих могил, после долгих, суетных, грубых и злых волнений жизни…
XXXVII
Четверг, 1 декабря.
Кажется, сэр Арчибальд Фалклэнд умер. Эту новость сообщила мне госпожа Эризиан, которую я случайно встретил сегодня утром в Пере. Сэр Арчибальд Фалклэнд умер. Третьего дня, говорят, он поехал в Сан-Стефано, где у него были дела. Но он туда не доехал… А вчера его труп нашли на большом турецком кладбище, за стенами Стамбула…
Кажется, сэр Арчибальд Фалклэнд убит, заколот кинжалом. Должно быть, одним из тех бродяг, которые в сумерках шляются у ворот города.
Госпожа Эризиан стоит на углу улицы, опираясь на закрытый зонтик, служащий ей тростью, и сообщает мне еще несколько трагических подробностей. Незаметно, чтобы ее печаль была слишком глубока. Однако пролитая кровь все же волнует ее армянские нервы.
— Это убийство подоспело вовремя: для нашей бедной Марии жизнь стала невыносимой. Этот Фалклэнд, в общем… Но я не стану говорить о нем дурно теперь, когда его нет в живых. Вы его знали хорошо, и, между нами, оплакивать его не приходится. Тем не менее убийство всегда ужасно.
Она вздрагивает. И я вспоминаю турецкую поговорку: «Аллах создал зайца».
Забавно. Вот старая женщина, много видавшая на своем веку и много удержавшая в памяти: старая женщина, происходящая из народа, свободного от многих предрассудков. Эта женщина хорошо знает, что за человек был сэр Арчибальд Фалклэнд: она откровенно радуется тому, что он убит. Но она отвернулась бы от убийцы.
XXXVIII
2 декабря.
Небольшая мечеть Мехмед-Соколи сверкает, как драгоценность под полуденным солнцем, и кладбище окружает его оправой из зеленой эмали.
Я подъехал верхом и привязал коня к воротам дворика. Добрый имам сейчас же вышел мне навстречу, и мы обменялись самыми любезными приветствиями. Девочек нет. Я спрашиваю о них — это разрешается законом, так как они еще не женщины, — и меня благодарят за мою любезность.
Имам предлагает мне мечеть. Я соглашаюсь. Белый храм из резного с золотом мрамора все так же прекрасен. Но мне кажется, в тот раз я не так полно наслаждался мягкостью света, проникающего сквозь стекла окон. Точно теплый дождь падает на душу, дождь покоя, забвения…
Я нарочно спотыкаюсь на дырявом ковре. Имам смущенно извиняется. Но я приехал именно за этим. Со времени последнего посещения мечети мне на голову свалилось наследство, на которое я, в сущности, не имею права, но не могу от него и отказаться. Впрочем, сумма незначительная, несколько золотых монет; по совести, я считаю своей обязанностью вернуть Аллаху то, что принадлежит Аллаху. Как раз кстати, новый ковер еще не куплен… Значит…
Значит… Имам совершенно смущен, но я ссылаюсь на авторитет Мехмед-паши. Я пускаю в ход мои лучшие турецкие обороты, самые убедительные. В конце концов монеты приняты.
Я их вынимаю одну за другой из бумажника. Их семь больших и две маленьких. В общем, восемь турецких ливров: немножко больше девяти луи.
Дело сделано. В путь!
— Аллах исмарладык! Прощайте.
…От этих золотых монет я мог избавиться как-нибудь иначе, мог просто бросить их… Но так все-таки лучше.
XXXIX
От Мехмед-Соколи я проехал рысью до Мраморного моря. Здесь я пустил лошадь галопом. Вдоль древней стены, бывшей морским оплотом Византии, идет теперь железная дорога в Сан-Стефано и параллельно ей — хорошее шоссе, очень удобное для верховой езды. И шоссе и железнодорожное полотно тянутся до конца Стамбула, до Мраморной Башни и до великой стены, где начинается кладбище Азиадэ.