— …ав-во, — донеслось по ветру, разорванное в клочья, и парень догадался, что кричат «направо». Столкнулся нос к носу с мужиком, на них ссыпало изморозь с ветел, а тот вопил:
— Направо держи, за волостной, за волостной, говорю! Все одно не пущает он ночком-то!.. У его пушка насупротив ворот стоит, смотри, как пальне-от, кормилец…
Парень завернул за угол, уже не слушая, миновал волостное с палисадником; туго вспоминая что-то, набрел на каменный флигель, в окнах которого колыхались красные сумерки от лампад, и затукал по калитке.
Спустя минуту за воротами зашаркало, заплясал свет; на калитку влез тусклый фонарь, и кто-то проскрипел сердито:
— Кто здесь такой, прощелыга, спокою ты людям не даешь? Чего надо, ну?
— Племянник-с ваш, здрассте, дяденька! — крикнул парень, задирая лицо кверху. — Митька я самый и есть, отоприте, что ль!
— Проваливай, проваливай, нечего к замкам-то прицеливаться! Ходит тут всякое жулье… Чай, и пачпорта-то нет?
— Как-с нет, вот, дяденька, — заворочался парень и, порывшись в карманах, сунул к фонарю бумагу. Фонарь слез, за калиткой забормотало; потом щелкнули засовы, кто-то невидный и маленький пропустил Митьку вперед, и тот, проходя сенями, увидел на стене два ружья и небольшую пушку.
— Иди, иди, — скрипело сзади, — не присматривайся, я еще вот огляжу тебя, как следоваит…
В горнице светила приспущенная лампа; теперь видно стало лицо Митькино, смуглое и курносое, клок кудрей, ухарски выскочивший из-под шапки; отдуваясь и крякая, отряхал он снег у порога, а Кротон, низенький красногубый старичок с остренькой бородкой и такими же острыми, колючими глазками, гасил фонарь.
— Так-с, — умильно усмехнулся он, — племянничек, говоришь. А откуда бредешь ты, милый, только не ври, я ведь все вижу!
— Из Сызрани мы, — ответил парень, — там на пристанях работали, я уж здесь двенадцать годов не был, как тятенька померши. Вот вас, дяденька, я сразу признал, вы только седенький стали… А это Аленушка, — ткнул он в фотографию на столе, — приемышек-то ваш, помню; вместе в козанки с ней играли, а теперь вон какая заглядистая стала, тут, что ли, она?
— Вижу я, парень, мелешь ты все зря, — сказал строго старичок, и глазки погасли, словно злым туманом замутило их. — Возьми-ка ты свое тряпло да ступай, покедова урядника не позвал… И вовсе ты не Митька, не волынь попусту! Иди, провожу я…
— Дяденька, — умолял парень, — да что же, смерзнуть, что ль, мне? И-эх! — плаксиво зажмурился он и, подняв узелок, сгорбился к двери, но старичок окликнул его, усадил на стул и зашмыгал по горнице, потирая ладони.
У парня от тепла сладко заныло тело, тягота сонная налипла на глаза. Осовело хлопая ресницами, глядел он на Кротона, а тот все бегал плавно, будто усыпляя, и, наконец, вкрадчиво хихикнул:
— А что, Митя, с девками ты как? Можешь заправить, комар носу не подточит, а?
— Ну уж, — блаженно усмехнулся парень сквозь дремоту, — насчет бабьего пола-то я стерьва… Гармошка вот у меня: как подморгнешь да тюлюлякнешь, девки гуртом лезут, прямо рвачка! Мы в Сызрани со всяким обращением знакомы: когда такое им развезешь, в дикаденском вкусе, что твой Максим Горький и профессор кислых щей!
— Это нашему королю в масть, — согласливо закивал старичок, — вот ты поживи да Аленушку развесели у меня; хворь у ей и думы всякие, боюсь, не свихнулась бы… Развесели ее, я тебе награду дам, а энто… ни-ни, не баловаться! У ей жених есть, богач страшенный, так у меня чтобы без шалостев! Ни-ни, слышишь?
— Чую, — сонно подмигнул парень и поплелся за Кротоном в каморку, где и лег на сундучке. Старичок, покашливая, удалился, тишь глохла в комнатах; уже засыпал Митька, и путались несуразно мысли, как скрипнула вдруг половица и под веки влез опять надоедливый сторожкий свет.
— Не спишь еще, — прошипело от дверей. — Ты того… по горницам не вздумай лазить. На ключик все заперто, на ключик, а у меня и ружьецо висит. Так-то, — внушительно пристукнуло там и затихло.
Митька подумал немного и удивленно хмыкнул. Потом зарылся лицом в подушку, вздохнул и тут же забылся.
Рядом с флигелем и лавка Кротонова вросла в землю по пояс, вроде подвала. Дверь железная, тяжкая; пол земляной, убитый; всегда сыро в подвале от гнилых потемок, а в потемках этих покашливает остроглазый Кротон, улыбчиво покашливает и с коварным под-мигом каким-то, от которого неспокойно.
Утром поил он там Митьку чаем с лимоном. Митька рассказывал, подобрев, о странствиях своих с самого детства, как плутал по степям, беспачпортный, холодный и голодный, потом определился на пристаня и теперь, слава богу, живет ничего, ни шатко ни валко.