— Будя, будя, — навалился кто-то меж них, и Аленушка припадала к нему крутой грудью, умоляя уставшими, словно сладкими глазами. Опять поднялась свалка у саней, взвыли бубенцы; Аленушкина щека горячая прильнула крепко, затмились глаза от теплых кос; в ресницах луна качалась серебряной паутинкой, серебром гармоника пела, вздыхая надрывчато. До сердца захлестнуло лунной вьюгой, и не понять — где это, в какой серебряной небылице, а от завалин кряхтели вслед черные старухи, на дорогу выбредали, горбатые, ворча:
— Никак Кащеевы молодые загуливают… Ишь содом какой подняли, мотри, сам кудрявый в гармонь-то задувает… Теперь пошла гульба на всю ночь, только дела им, кромешным…
Кровяным лучом коснулся звонниц узорчатых закат, алым оцветил заиндевелые ветлы в ограде. Чинным кольцом плыли невесты вокруг, выходя по обычаю на вечернюю гулянку; низко клонили ресницы притворщицы, кутая малиновые губы в беличий рукавчик; яркоцветным ручьем колыхались платки шелковые, яркоцветные, а насупротив встали женихи в поддевках и лаковых сапогах. Усмехались мигачи, переглядываясь с сударушками, поскрипывали заливчато гармошкой, и сваты чуяли уж, мотаясь по площади в обнимку, что гулять по хмелю на Красной Горке, бить горшки…
Вышла к подругам и Аленушка, насурмив брови собольи, поярчев от крепкого ветра. Поджимала губы целованные, надменно усмехаясь; озорной поволокой, любовной, вспыхивали темные глаза, а из-за парней смуглый кудряш улыбался ей, перебирая лады.
И вдруг загомонили что-то на мосту, смятение поднялось; парни загалдели, рванулись было на околицу, в сумерках гайкало все и выло, от церкви бежал сват Ай-ай, закусив белую бороду, а за ним трое крепкогрудых сыновей в пунцовых рубахах и вопили:
— Ребята, держи, не удай, выглядовские напирают!
Горячей волной полыхнуло у Митьки от самого сердца, зубы стиснулись. Протолкавшись в кипучую свалку, чмокнул он кулаком в чье-то хлипкое мясо, потом еще, еще. Его сжали кругом, надавили на грудь до самого дыхания, отшатнулся он немного, чтобы развернуться повольней, поувесистей, но тут словно чугуном обожгло по скуле и, валя наземь, завертелось. мутно-красным перед глазами…
— Уели… — бормотал он, ползая по сугробу, — по пято число, проздравили с праздничком…
Пошатываясь, побрел он домой; в темных горницах встретила его испуганная Аленушка, оплела шею белыми руками, бережно зацеловала жаркую боль. Убаюканный тишью сумеречной, под далекие колокола, прилег обласканный Митька на Аленушкину грудь и вздохнул.
— Отрадно мне с тобой, Аленушка, добрая ты… Сколько горя я измыкал, плутал все там, по степям, и думал: ужель и у меня любушка когда будет, ласковая да жалостная… Не знал тебя, Аленушка, а вот скучалось…
— А я-то, — прижимаясь потеснее, прошептала она, — разь пересказать все, какие думы переплакала, какие от страму черные мысли приходили… И теперь вот, — грустно добавила она, поведя плечами, — опять, Митенька, сердце болит…
— Как не болеть, — встрепенулся Митька, — у вас вон чисто покойник в горницах-то, меня спервоначалу жуть взяла… Знаешь что, Аленушка? Как поженит нас дяденька, махнем отсюда в Сызрань, пес с ними и деньгами-то, там луга какие, воля!.. Эх, миленок!..
Задумавшись, вдруг, затихли они в сонных сумерках. В кухне скрипнула дверь, кто-то возился, сладко покашливая; в ледяных узорах синела ночь, искрилась луна; под окном пел кто-то, невидимый, и мчались стороной дружные пьяные бубенцы…
Весь крещенский сочельник продержал Кротон Митьку в своем подвале, будто для помочи, а к вечеру усадил против себя и, потемнев, сказал:
— Ну, теперь, поди, нагулялся, чай, и на место собрался? Ступай, к поезду как раз время, я не держу.
Митька осунулся, ослабел вдруг до поту; неловко усмехнувшись, зацарапал он пальцами по прилавку и спросил:
— Дык а Аленушка-то как же? Вы опосля крещенья помолвку посулили, тогды и поехал бы…
— Ну уж, ты шутки брось, — посуровел Кротон и деловито махнул рукой: — Пошутили, брат, и будет, не все в бирюльки играть, надо и делом заниматься. Ты наряд-от мой скинь, вон твоя ремузия в уголке лежит, одевайся. Часы уж, так и быть, дарю тебе, девку ты мне развеселил, за это не жалко.
— Так-с, — поднялся Митька и начал копаться в потемках. Потом отцепил часы, стукнул ими о прилавок и задергал щекой.
— Возьмите уж, покорно благодарим…
Нашел гармонику, завязал бережно дырявый платок; вздохнув, вытер лоб рукавом и встал молча у притолоки, а Кротон забегал по лавке и тер ладони.