— Смотри-ка, смотри, — зашептал он живо, — видишь, кто с исправничихой-то едет!
Оба вытянулись навстречу приближавшемуся экипажу.
— Здравствуйте, здравствуйте! — В облаке желтой пыли протарахтела шумная бричка, и на миг оттуда смуглое женское лицо улыбнулось приятелям; синий сквозной шарф прикрывал откинутый назад узел кос.
У растерявшегося отчего-то Вани ветер рванул белую фуражку с головы и понес быстро рядом с бричкой. Там кто-то захохотал громко и весело. Ваня смущенно догнал фуражку и, не глядя на Яшу, сел в дрожки.
— Ну, — угрюмо понукнул он лошадь, — пшел, старый дьявол!.. Пшел!
Запылив, дрожки покатили на ярмарку.
Каждый год в июле, когда воздух насыщен зноем, как будоражным истомляющим вином, когда уже к земле спадает наливная червонистая рожь и мужики кое-где зажинают «благодать господню», собирается у монастыря великое торжище, полевой праздник. Уж на «подторжье», в самый канун, раскидывается там бунтующее море телег, балаганов, палаток и каруселей. Оно все растет и вот уже кидается дальше — и к зеленому овражку с ветхим мостиком, где машет крыльями красная монастырская мельница, зазывая гостей, где две плакучие березы простирают скудные ветви, и к белым стенам обители, где текут раззолоченные пажити, ярится Мша и пышно разрастается зеленое кладбище.
Уже алый и ветреный прогорел закат меж синими куполами, успокоенно заголубело небо, в нем тихие ангелы почили, застыв на белых вышках. Внизу гоготала кипучая ярмарка, полная ожидания буйных веселий и празднеств. Гремели отчаянно походные кузнецы, кто-то звякал резко, словно колотил, не отрываясь, по пустому ведру; ржали лошади; расторопные офени начинали покрикивать, надувая простаков из Симбухова, Засечного, Растеряхи — из всех неисчислимых сел и деревень, почти выселившихся временно ко Мшанску. Кое-где взвизгнули щегольски две-три гармоники, но, видно, рано еще было — смолкли сконфуженно. А народ все шел и ехал, шел и ехал, и ни дудки, ни рожки не могли побороть стоголосого рокота, который проникал, казалось, всюду. Лишь у белых стен стихал он глухо, и там серебряными струями текли тонкие березы в лазурь.
Колокол ударил к евангелию. Яша-нежный затащил Синельникова на монастырский двор, все подмигивая на девок и суетливых монашек и подталкивая приятеля локтем. Там они завернули в боковой корпус и поднялись по скрипучей лестнице наверх. В темном пахучем коридоре прошла высокая девушка в черном платье.
— Сестра Татьяна не у всенощной будут? — спросил у нее Яша.
— Здесь, здесь, пожалуйте, — раздался девический голос из-за перегородки, дверь растворилась, и рыжеволосая монахиня, кланяясь, провела друзей в комнату.
— В гости к вам, Татьяна Ивановна, — рассыпая улыбки, начал Яша, — навестить вас вздумали. Вот и Иван Егорыч, купеческий сынок, знаете, наверно. Ух, запах у вас здесь какой, Татьяна Ивановна, прелесть какая! Индия!
— Очень рады, очень рады, Яков Иваныч, что не забываете. Вот, пожалуйста, я уж насчет самоварчика, извините, выйду, присядьте, пожалуйста. Очень рады, как же, спасибо!
— Какова! — прищелкнул Яша языком, когда монахиня вышла. — Ты не смотри, что воды не замутит, — любой княжне насчет иного-прочего пятнадцать очков даст. А?
— Баба знатная, — согласился Синельников.
Дверь снова отворилась, и Татьяна, плавно ступая, вошла в комнату. Синельников пристальней взглянул на нее. В келье, где так утомляюще пахло кипарисовым деревом и сладким духом трав, это пышное лицо под словно позлащенными косами влекло странно и обдавало темным дурманом. Алые губы дрожали на белом лице, словно жаркое дуновение шло от нее…
Появились яства монастырские, соленья, рыба; лукаво посмеиваясь, вынула Татьяна из шкафа густую наливку и поставила перед гостями.
— Знаю ведь, чем потрафить, угощайтесь, гости дорогие, — словно пела она, вкрадчиво вздыхая, — уж чем богаты, тем и рады. Наливки покушайте, Яков Иваныч!
— И наливки возьмем, не беспокойтесь. Только и вы бы сели, Татьяна Ивановна! Ах, и наливка, — сразу видно, чьи ручки делали!
— Уж вы скажете, на смех все, — сконфузилась сестра Татьяна, потупляя глаза. — Насмешник вы, право!
Она села к столу и стала разливать чай.
Но гости не столько пили и ели, сколько смотрели, как скользят перед ними полные белые руки, как грудь вздымается под черным платьем. У Яши заблестели глаза; он оробел почему-то и почувствовал, что теряет обычную свою развязность.
Поговорили о ярмарке, кончили чаепитие. Синельников давно думал, что на ярмарке собрался народ, что карусели вертятся и княжна, может быть, ждет его. «И чего я сюда затесался», — досадливо укорял он себя, видя, как Яша, забыв о приятеле, любезничает с сестрой Татьяной.