— Продрогли, смотри, вон энти-то, — легонько толкнула она конвойного. — Аль холодная дорога-то?
— По степу ехали, — ответил тот, скручивая цигарку. — Известное дело.
Акимовна покачала головой и о чем-то задумалась.
— А у нас, служивый, баньку нонеча топили, — несмело произнесла она. — Исповедаться я завтра собираюсь, вот баньку-то и заготовила. А ты вот что, служивый: коль начальство отпустит, приходи попариться, и вон этих двоих приводи. Назяблись вы, я вижу…
— Спасибо, бабынька, — обрадовался солдат. — Баньку неплохо бы. Коль раньше вечера воинский дела примет, придем.
— Приходите, приходите, — закивала Акимовна. — У нас банька теплая, большая. На Красной слободе спроси Михеевых, тебе всякий покажет. И энтих приводи!
— Ладно!
Акимовна взглянула еще раз на светлые шинели и, горбясь, поплелась домой. И всю дорогу гнела ее какая-то дума, смутная и жалостная, и улыбка черномазого, похожего на Сергуньку, не выходила из головы.
У избы встретился ей Гринька, радостно разомчавшийся навстречу. Акимовна потрепала его по щеке, побранила, чтоб не шлепал зря по лужам. Потом прошла в горницу, сняла парадный черный платок, помолилась на образа и сказала:
— А у нас ноне гости будут.
Самовар у Михеевых большой, двухведерный, да давно не чищенный, даже зеленью подернулся. Да и когда чистить: ставили его только по воскресеньям и большим праздникам и еще в минуту какого-нибудь особого торжества; а чтоб по будням баловаться — редко приходилось. Теперь самовар, вытащенный из пыльного закута, шипел, потел и переливался на разные лады. Присматривала за ним сама Акимовна: то подует, то углей подбросит. Непутевый Гринька вертелся подле, заглядывая в огненные щелочки, и надоедал разговором:
— Бабынька, а Санька попов говорил, что австрейцы котов жрут, правда?
— Отстань ты, баламутный!
— Как же, бабынька, солдаты они, а пушки у них нет! Где же они пушку оставили?
Бабынька утирала фартуком лицо, глядела на бегающие сквозь дырявую трубу огоньки и думала вслух:
— Може, и про Сергуньку-то они что слыхали. Чай, видели его там, в своей стороне-то. Как он, болезный?..
— Где увидеть! — отозвалась сноха, звеня чашками в передней избе.
— Тыщи там, сказывают, народа-то, разь увидишь!..
— И то…
Дверь распахнулась, закудрявился облаком пар, подернутый закатной алостью, и сквозь него проглянуло усатое распаренное лицо конвойного и два серых высоких картуза.
— Вот и попарились! — произнес солдат, отдуваясь и постукивая сапогами. — И немчуру, бабынька, вымыли! Спасибо за баньку: такое добро!..
— Не на чем, — сконфузилась Акимовна и торопливо бросилась к буйно расхлеставшемуся самовару. — А вы проходите, служивый, вон туда в горницу, чайком маленько побалуетесь. Оно хорошо после баньки-то. Только уж не обессудьте…
— Это очень даже можно! — крякнул от удовольствия солдат. — Ну-ка вы… поворачивайтесь!
Австрийцы переглянулись и, сняв картузы, на цыпочках прошли в избу. И оттого, что они сделали все это как-то робко и смирно, они показались Акимовне еще обиженней и несчастней.
— Садись, касатики, садитесь, — хлопотала она. — На лавку положьте шинельки-то, вот сюда.
Она налила в чашки жиденького чаю и придвинула к гостям. А сама, подперев щеку рукой, поглядела на них, замигала и кончиком повойника утерла глаза.
— И у меня, касатики, сынок там, младшенькой-то, Сергунька… На масленой весточка от него была: прописал, что с вами, слышь, с австрейцами, воюет.
— Сын есть… — закивал рыженький, обжигаясь чаем. — Сын… понимай!
— Ты говори, бабынька, они маленько смекают, — ободрил ее солдат. — Они вроде из нашенских будут, из славян.
— Поди-ка ты! — удивилась Акимовна, — из нашенских! Не по своей, стало быть, воле на нас пошли… что же, и мамаша у вас на родине-то есть? — спросила она черномазого.
— Мамаш? — обрадованно всколыхнулся тот. — О, я!.. Мамаш и кинд есть!
— Кинд — по-ихнему ребенок, — пояснил солдат.
— Ребенок, поди-ка ты! Молоденькие какие, а уж женатые! А молитесь-то вы как, смотри, вроде как татаре?
— Молитесь как? — повторил солдат и показал на образ. Черномазый виновато улыбнулся и перекрестился.