От этого вечера осела в голове мутная томящая боль, мутило и глаза, и дни, казалось, проходили слепо и сонно.
Шел дождь; яркое недавно поле завесилось белесым туманом, крыши над низким небом взмокли; и в сумерках, сквозь текучий белесый туман, слабо чудились взмокшие спящие дома, около которых тускнели из луж забытые огоньки и чавкала грязь.
От такой невылазной погоды еще мрачнее затосковал Маркияша: где встретить кого или увидать?
Вечером, однако, сходил в сквер. В пустынных неуютных аллеях бежали ручьи, выедая сырой песок, ветер сметал с кустов пригоршни брызг. И ветер этот сметал грузные черные облака за колокольни, гнал за край проясневших полей, где открылся ярко-багровый закат от ненастья. Маркияша посидел на пустынном балконе клуба. Из труб хлестала в траву вода, четко щелкали парусиновые завесы… Отсветы отходящего заката мрачнели высоко на листве, и от этого дико темнело на душе: будто радости никакой не увидишь больше никогда…
А непоседная тоска толкала на Планскую. И там легла топкая распутица и ненастная тишина. Порой пробредет укутанный воз, и мужик, покачиваясь, прошлепает рядом; пробежит, надвинув пуховый платок до бровей, девушка к соседям; а Маркияше чудится — Поленька, и вот опять несвязное колыхнется из души, запутает и защемит…
В знакомом флигеле тоскливо чернели окна. «Ушли, — подумал Маркияша, — а куда, в гости, не иначе?..» И снова, горбясь и руки нескладно раскачивая, брел домой. Впрочем, в переулке, как выходить к номерам, остановился, присел вдруг у темной калитки; а с Планской, нахлобучив низко колпак кожаный, пробултыкал Скурлатов или кто-то, очень похожий на него.
«Зачем ему тут?» — встревожился Маркияша, глядя вслед. И уже не стал думать дальше, чтоб не бередить боль: такие безумные мысли впивались в мозг, бесстыдные даже. «Чепуха!» — сказал он себе и, вернувшись домой, просидел, осунувшись, за гитарой до полночи.
И наутро не раз выбегал на двор, протягивая руку под дождь: все еще моросило слегка. Но чаще налетало солнце пятнистыми светами; после обеда день стал совсем июльским и небо весело заогневело, жарким ветром иссушая грязь.
Маркияша, нетерпеливо вздыхая, бродил по номерам, где возился с красным товаром какой-то татарин и бесконечно храпел Скурлатов; припомаживался, выглядывал в окно и, вечером, — вечер этот воскресный был, — увидел, наконец, Поленьку на крайней аллее.
«Ну, вот… — встал он со скамьи и почувствовал, как жуткое волненье обожгло ему грудь. — Теперь только не робеть, все скажу, все…»
Он подошел к ней.
— Ах, Маркияша, — улыбнулась Поленька приветливо, — вот не ожидала!
— Я мечтал, вон под обрыв смотрел, на речку, — краснея, показал он рукой. — Очень грустные вечера стали, Поленька, правда? Иль это только у меня от воображения?
Смеркалось, и нарядная публика шла в сад. В выси зажигались тонкие звезды, теплые сумерки поднимались, занося запахи мокрых еще цветов. И свежие влажные запахи сливались с духами, идущими от мутно белеющих женских платьев, и все похоже было на нежные, чьи-то невидимые прикосновения; или еще: что праздник очень большой, и вот сейчас зажгут очень много сверкающих огней, и будет пьяно, пышно и весело…
— Я устала, — сказала Поленька, освобождая руку, — присядемте!
Она закинула немного голову, касаясь слабым плечом Маркияши. Он нашел где-то горячую ладонь и взял. Поленька не шевельнулась и слабо пожала его руку, опахнув всего духами и сладкой слабостью.
«Ну, как ей сказать, — подумал он, — она красивая такая и нарядная, а у меня от ног пахнет… Ах, Поленька, милая, чулочки бы сам тебе надевал…»
Мимо ходили безликие люди, шурша песком и шепчась. Под обрывом, где дрожала лунная аллея, плыла лодка в цветных огнях; дышала страстно влажная, полутемная ночь с улиц и лугов, буйные кусты распускались дикой таинственной красотой, и кто-то пел с исправничьего балкона очень печально…
— Музыка, — сказал Маркияша. — Идемте послушаем, Поленька, я вижу, вам скучно здесь. И что вы такая мрачная, сухарики, что ль, по ком сушите?
— Нет… но я очень несчастная, Маркияша, — серьезно и тихо ответила она. И тотчас встала; и было видно — все равно ей куда ни идти, куда позовут: так ленивы и тоскливы были движения.
— Ну уж не поверю, — посмелел Маркияша и хитро улыбнулся. — А я знаю одного человека, он очень вас любит… Сказать?