Маркияша, пряча лицо, нагнулся над гитарой в тени. Смутно жужжали струны: каплями падали тихие стоны, темным намеком дрожали, улетая в ночь… А сам прислушивался чутко к разговору и где-то больным, сладким терзанием желал: скорее бы то тайное началось, для чего и пришла…
— Маркияша, хлебни и ты.
Поленька утиралась уже сиреневым платком, шаловливо играя глазами. Пальчики перебирали цепочку медальона: Скурлатов, наклонясь немного, что-то говорил, лениво усмехаясь и не спуская пухлых глаз с ее груди, а между тем наливал опять.
Молча подойдя к столу, Маркияша проглотил коньяк. Сухой волной налетело опьянение, сбило, закрутило мысли, как ветром сухолистье. И как-то вздохнулось свободней: он даже развязно кряхнул и с шумом подвинулся на свет.
— «Тамару» разь вам сыграть?
Заглядевшись куда-то, тронул струны, фальцетом запел:
Осенней тягучей тоской заколыхались звуки. Не вечер ли опять где-то в глухой каморке? Мутным камнем давит душу; вьюга мерзлыми космами бьется в окна, сердце болит. Пой, гитара, пой сегодня, как и вчера! — и завтра простучит в стекла безумный вечер, и завтра заплачешь над горьким весельем, проклятая гитара!
— Будет тебе, — поморщился Скурлатов, — что это за панихида? Ты, друг мой, знаешь, что-нибудь мажорное… Ну, маршик, что ль, какой.
— Можно и веселую, — уныло согласился Маркияша и, припадая ухом к гитаре, принялся опять настраивать.
Скурлатов наливал и пил. Пила и Поленька, все меньше ломаясь; от острого, как лезвие, ликера щеки и уши ее стали горяче-алыми, глаза влажно помутнели; откидываясь в кресле, все чаще закатывалась она раздражающим смехом и нетерпеливо дергала медальон:
— Как будто… Ну, вы скажете, ах-хи-хи-хи!
И вдруг потемнела вся, поблекли глаза. Прижав ладонь ко лбу, шатнулась порывисто к окну, перегнулась в теплые потемки. И, устало улыбаясь, оглянулась назад.
— Фу, как я закружилась… Захар Петрович, не сметь больше угощать, слышите? Не сметь!
Топнула ногой: и острым смехом и пьяными слезами прозвенел крик.
— Ну, не сердитесь, милочка, ну, не стану! Маркияша! Ты чего стесняешься — тяни!
— Да я-то что…
— Маркияша, пейте, что вы бирюком каким сидите, — визгнула нетерпеливо Поленька. — Ну?
Заломив руки за голову, опять подошла к окну.
— Какая ночь… — И тотчас же безвольно хихикнула: — Ну, какая же я смешная, опять про то же… — Она решительно выпрямилась; неверными шагами подошла к зеркалу, сжала руки, округлив маленькую грудь, и так глядела в упор.
— Захар Петрович, разве правда, что я хорошенькая?
— Вы цветок, Поленька, — вкрадчиво дохнул Скурлатов, подходя к ней сзади и взяв за голые локти. — Ну разве иначе я увлекся бы вами? Я вам предскажу: вы расцветете еще пышнее, если у вас будет роскошная жизнь. А знаете, милочка, что нужно для этого: прежде всего плюнуть на все…
— А это что? — провела она пальчиком по зеркалу: — «Прощай, Вера, мое солнце, жизнь, Раутеи…» Это кто, вы начиркали?
Маркияша, перестав бренчать плясовую, крякнул и заворочался на табурете.
— Это-с, Поленька, ахтеры останавливались в третьем году.
— Ах, погодите, — вскинулась она, — знаю, которые полковничью Верочку увезли! Это тот, что Генриха играл, душка, я помню…
— Да-с, тут такие дела были… Верочка-то перед самым отъездом в номер к нему прибежала, в сумерках. Поцелуи пошли, всякая всячина. Уж они любезничали-любезничали, а потом, как расходиться, он левольвертик вынул и давай им играть: коль не уедешь, грит, со мной, сичас себя прикончу.
— Ах, — схватилась Поленька за щеки.
— Да, я тут им винцо подавал, все в натуре видел. Потом подошел к зеркалу и вот это перстнем нацарапал, смотри, грит. Она взглянула, да на шею ему гак я повисла: куда, говорит, ты, туда и я, разь я допущу. Мигом — тройку с бубенчиками, и запалили!
— Да, и уехали, — про себя вздохнула Поленька, тоскливо притихнув. В красноватом от лампы кружеве штор поголубело; потянуло холодом из раскрытого окна, дальним садом, гулкими, где-то в сонном утреннике, петухами. Последние звезды тонули.
— Счастливые, — хрустнула пальцами Поленька. — Благородные, им всегда так… А я…
— Какие же счастливые, будет вам, — недовольно пробурчал Маркияша. — Без законного-то браку ежели, какая же сласть! Бессовестные они — и все!
— А знаете, — сказал Скурлатов, подводя ее за талию к дивану, — уедемте со мной! Я вас в губернию отомчу, завинтим, черт возьми! А там у меня приятель есть, офицерик: красавчик какой, канашка! Он свеженьких любит, я вас познакомлю, а?