Я откинулся на подушку и смотрел на него упорно, с выражением сожаления и презрения к его поистине редкой лжи.
— Вы услышите, — ответил я спокойно, — что английскому правительству известны настоящие владельцы «Бриллиантового корабля», а также и местопребывание их.
Всегда чувствуешь себя несколько взволнованным при виде унижения человека с утонченными манерами и присущим ему выраженным чувством собственного достоинства. Признаюсь откровенно, в тот момент я чувствовал симпатию к генералу Фордибрасу. Ударь я его, и передо мной был бы мужчина, но слова мои мгновенно лишили его сознания своей значимости. Несколько минут он молчал, видимо затрудняясь, что сказать, и вся фигура его представляла вид жалкого, убитого горем человека.
— По какому праву вмешиваетесь вы в мои дела? — спросил он наконец. — Кто поставил вас моим обвинителем? Чем выше вы других, чтобы судить людей? Бог мой! Неужели вы не понимаете, что жизнь ваша зависит от моего великодушия? Одного моего слова…
— Оно никогда не будет произнесено, — сказал я, не спуская с него глаз. — Преступления, совершенные вами, Губерт Фордибрас, совершены отчасти под влиянием насилия чужой воли, отчасти случайно. Вы лично не так виновны. Еврей — ваш учитель. Когда еврей попадет на эшафот, я выступлю вашим защитником. Это вы мне позволите, конечно. Видите, я понимаю вас и могу читать ваши мысли. Вы принадлежите к числу тех людей, которые прикрываются преступлениями и позволяют одураченным ими людям открыто приносить им жертвоприношения. Вы не смотрите на их лица, вы редко слушаете их голоса. Таково мое суждение о вас… можете предполагать, что вам угодно, мое мнение не изменится. Такие люди говорят все, когда наступает время суда и приговора. Вы не будете отличаться от других, когда наступит это время. Я уверен в этом так же, как и в своем существовании. Вы захотите спасти себя ради своей дочери…
Он прервал меня взрывом неожиданного, странного волнения, которое поразило меня тогда, но которое, я чувствовал, не смогу забыть до конца моей жизни.
— Неужели дочь дороже мне моей чести? Оставьте ее в покое, прошу вас. Вы прямо поставили мне вопрос, и я в том же духе отвечу вам. Посещение ваше этого дома — заблуждение, слова ваши — ложь. Если я не наказываю вас, то лишь ради своей дочери. Благодарите ее, доктор Фабос. Время изменит ваше мнение обо мне и сделает вас благоразумнее. Только время примирит нас. Для меня вы остаетесь гостем, а я для вас — хозяином. Что будет потом, то должно свершиться для нашего общего блага. Еще рано говорить об этом.
Я не отвечал, как я мог это сделать, ибо это «общее благо» должно было заставить меня держать язык за зубами… продать ему свою совесть, и за такую цену, какую продиктует их желание безопасности. Слишком рано, сказал он, приступать к состязанию, которое может или разрушить великий заговор, или привести к моему собственному бесчестию. «Примирение с течением времени» превосходно отвечало моим желаниям. Я знал теперь, что люди эти боятся убить меня. Они щадили меня, желая удостовериться, кто и что я такое, какие друзья у меня, что мне вообще известно. Великодушие их будет продолжаться лишь до той поры, пока будет продолжаться их неуверенность.
— Перемирие, пожалуй, будет, — сказал я, стараясь воспользоваться его страхом, — больше я ничего не скажу. Честь ваша должна обеспечить мне безопасность. Я, в свою очередь, буду содействовать вам, и если буду в состоянии спасти вас от самого себя, то спасу. Больше я ничего не могу сделать, и большего вы не можете просить у меня.
Он уклончиво, как и перед этим, отвечал мне, что время приведет нас к обоюдному соглашению, а до того времени я буду в такой же в безопасности на острове Санта-Мария, как и у себя дома в Суффолке.
— Мы оставим вас здесь в шале, — сказал он. — Здесь теплее и суше, чем в том доме. Моя дочь приедет к завтраку. Вы найдете ее внизу, если пожелаете. Я же сам должен отправиться сегодня в порт Святого Михаила… у меня неотложные дела. Анна покажет вам все, что здесь можно увидеть, а завтра вечером мы снова встретимся за обедом, если море останется таким же, как и теперь.
На это я ответил, что выйду к завтраку, и просил его прислать мне моего слугу Окиаду. Мысль о том, что случилось с верным малым, беспокоила меня с той минуты, как я проснулся час назад.