Кому приходится иметь дело с преступниками, тот должен запастись естественным оружием. Нет ничего здесь более важного, как наблюдательность… в ней единственное спасение для исследователя. Наученный долголетним опытом, я заметил в долине такие приметы и предзнаменования, которые для другого прошли бы незаметно. Странные следы ног на самых темных тропинках, сломанные кусты, обрывки бумаги, брошенные без всякой осмотрительности, ничто не ускользнуло от меня. Но больше всего обратила на себя мое внимание и поразила меня наша водяная пенящаяся крепость.
День за днем уменьшалось количество воды в бурном потоке. В первый раз заметил я это на третий день нашего заключения, а окончательно уверился на пятый день. Дюйм за дюймом, слой за слоем понижалась вода потока. Кто-нибудь другой на моем месте мог бы взглянуть на это, как на естественное явление. Я же слишком верил человеку, служившему мне, чтобы думать, что так оно и есть на самом деле. Окиада приступил к делу, сказал я себе. Час моего освобождения приближается.
Можете представить себе, как взволновало меня это открытие и как были заняты им все мои мысли, когда я говорил с Анной о приближающихся днях свободы. На мой вопрос, посетит ли она снова мой дом в Суффолке, она вся вспыхнула и, бросив на меня быстрый взгляд, который бывал иногда так красноречив, ответила уклончиво:
— Сестра ваша не любит меня. Она смотрела на меня так, как будто я хотела похитить вас у нее.
— Неужели вы считали бы себя виноватой, если бы сделали это?
— Да, — сказала она так серьезно, что я даже пожалел, зачем предложил ей этот вопрос. — Виновной до конца своей жизни, доктор Фабос!
Я понял, что она намекает на историю своей жизни и на людей, судьба которых заставила ее жить. Она хотела этим сказать, что прошлое ее всегда будет преградой между нами. Эта мысль часто волновала меня, но не о себе думал я, а о ней.
— Клянусь Богом, Анна, — сказал я, — нет большей вины в мире, как слова, сказанные сейчас вами. Вы запрещаете мне говорить это. Сказать вам, почему?
Она кивнула, продолжая смотреть в ту сторону, где через узкий проход в горах виднелась полоса голубой воды. Я сидел подле нее, мне так хотелось обнять ее и сказать то, что мне подсказывало сердце все эти дни. Да, Богу известно, что я полюбил это хрупкое, нежное дитя судьбы выше всех надежд своей жизни, выше всякого честолюбия.
— Вы запрещаете мне говорить это, Анна, потому что не доверяете мне.
— Не доверяю вам, доктор Фабос?!
— Недостаточно, чтобы поверить, что я готов спасти вас от всех опасностей… даже от опасностей прошлых лет.
— Вы не можете сделать этого… не можете, доктор Фабос!
Я взял ее за руку и заставил взглянуть мне в лицо.
— Когда женщина научилась любить и любила, у нее нет прошлого, — сказал я. — Все, что ее касается, составляет счастье человека, которому она отдала свою жизнь. Что касается вас, я уверен, мы прочтем историю прошлых лет вместе и найдем ее приятной для нас. Не знаю, Анна, верно или нет, но попытаюсь отгадать. Я думаю, что это история любви женщины и страданий отца и невинного человека, который долго был заключен в тюрьме. Я скажу, что дитя двух людей, утвержденная в правах на принадлежащее ему имущество, она сделалась добычей негодяя, и я буду недалек от истины. Вот что думает ваш пророк. Анна, он дал бы много за то, чтобы факты были таковы, как он их представляет себе.
Она повернула голову ко мне и взглянула мне прямо в лицо. Никогда еще не видел я такой смены настроений на этом детском личике… радость, сомнение, любовь, страх. Со свойственной ей сообразительностью она поняла все, пока я говорил. Глаза ее засветились чудным огнем благодарности. Несколько минут просидели мы молча, и я ничего не слышал, кроме биения ее сердца.
— О! — воскликнула она наконец. — Если бы это была правда, доктор Фабос, если бы это была правда!
— Я докажу, что это правда, раньше, чем мы приедем в Англию через месяц.
Она засмеялась с некоторым смущением.