К чаю подошел Петр с дружками. Принес воблы, белых булок и пол-литра под полой. Выпили. Один из дружков был с раздвоенной губой и крошечными тоскливыми глазками, давно виданный. Барачные кружили около койки Петра и, словно невзначай, останавливались. Притягивало чужое разливное пиршество, и, кроме того, Петр знал и кое-что потайное: ведь работал в самом пекле, за линией плотинных огней. Ну, что там, на воле-то?
Он делал порицающее и скорбное лицо.
— Наделали вы, братцы, булгу, нечего сказать. Завтра, говорят, кроме ваших трех бараков никто не выйдет. Нехорошо! Партийным и без вас заботы…
Дед тут как тут тискался тощим сластолюбивым задом к печке, притворно горячился:
— А то работай им на дурака? Это при крепостных господах…
С коек подкалывали:
— Ты, чертынька, уж поработал, надсадился!
Пряталась и не могла спрятаться рыкающая гортань:
— Теперь самый раз: артелью, артелью поддержать! Утром чтоб из барака никто. Куда им деваться, даду-ут!
— Кабы только не заарендовали, — беспокоился дед.
Журкин, все время молчаливо прихлебывавший из кружки, косился тревожно вокруг. У койки незаметно, один по одному собралось полбарака. Гробовщик не вытерпел.
— Петра-а!
Петр вскочил, махал рукой, как на мух:
— Ну, чего налезли, чего не видали? Сказано: мы вам этому делу не советчики, мы сполна получили, и дайте нам заработанный кусок спокойно проглотить. Разойдись!
— Мы видим, что не советчики… Вам что! Свое оторвали!
Барачные разбредались, глотая слюну, отяжеленные раздумьем и обидой. Кто-то едко вздохнул: «Охо-хо!..» Через минуту, не вытерпев, начали поманивать к себе дружков в разные углы; сговаривались с ними — по-трое, по-четверо, чуть не стукаясь лбами. Дружки отходили назад, равнодушные, оправляя на себе, как ни в чем не бывало, толстые пиджаки. Водку у них барачные покупали вскладчину, по восьми рублей пол-литра: на это наскребались последние домашние рубли. Через дружков водка шла из слободы. Петр как будто не видел ничего. Скоро по углам и у огненных печей разговоры обрели крикливую задушевность, дребезжала в них обида, ласка, геройство; иные, одурев, заносили недуром песню не песню, вой не вой. Поля, вся в гневных румянцах, выбегала из каморки, где на чурбашке у нее попискивал ладами и постукивал молоточками Журкин, выбегала, оторвавшись от интересного разговора, ругалась, срамила пьяных, ворошила у них подушки и одеяла, но не находила ничего.
Барак долго не засыпал. Хмельные голоса поспадали, сменились тихим, серьезным говором. Дед лазил то у той, то у другой койки, наставляя ухо, боясь не упустить где-нибудь выгоды. В него досадливо кидали сапогом, кружкой…
У кастелянши в каморке шел поздний разговор:
— Мужики-то всерьез домой собираются. Где же, Поля, у вашего коммуниста рассуждение? Убытков ведь поболе будет, чем от мануфактуры.
Поля искоса пытнула Журкина взглядом.
— А вы тоже собираетесь?
— Да мне зачем? Я ударяюсь, чтобы остаться, я свой заработок имею.
— Ну, так и никто не уйдет.
И Журкину тотчас поверилось, что в самом деле не уйдут. Это не лампа, а Поля жарко светила ему над работой, приветливая, близкая своей усладой… Когда надо было ей пробраться в двери, отводила мешающие его плечи, полуобнимая. Неужто же оборвутся такие вечера?
Поля любопытствовала:
— Ну, а когда денег подработаете, что же дальше будете делать, Иван Алексеевич?
— Дальше?
Журкин с достоинством помедлил.
— Это, Поля, не скоро еще… Мне на плохой конец — тыщи полторы собрать. Тогда уеду куда-нибудь, раздую свою мастерскую… такая у меня думка. Я ведь краснодеревец… нас, эдаких, на всю Россию теперь больше ста не наберется. Значит, мастерскую… Ведь не завсегда такая политика будет, послабят они. Еще бы, конечно, доходнее — гробовое заведение!
И Журкин расписал ей, какой у них в давности имелся катафалк с собственным выездом в Сызрани! Пусть до конца узнает Поля, кто он такой. Стало душно от гордости, он сам себе представлялся неузнанным князем… И у нее решился сейчас же выведать все начистоту.
— А вы, конечно, с новым муженьком здесь окрутитесь, ясно. Вон ухажор какой у вас: коммунист, фасонный из себя, культурный.
В мыслях хитро посмеивался: «Какой там еще ухажор, наболтает тоже Петр нивесть чего… нарочно подтравливает!»
Поля прилежно шила.
— Это кто, Подопригора, что ль?
— Да.
— Что же, он ничего, не нахальный. И должность ему хорошую дадут, когда завод построят: рассказывал, мастером будет, угли, что ли, спекать… Вином не балуется.
Журкин, не поднимая головы, тихо допрашивал: