— Ты, может быть, и… служишь где-нибудь… но я тебе скажу…
Оказывается, Сысой Яковлевич до войны держал буфет на пассажирской станции в Туле. Буфет с подачей на серебряных блюдах. И от Тулы до Орла все буфеты тоже были от Сысоя Яковлевича.
Петр для виду любезно подивился. Он прислушивался сквозь беззвучно несущийся снег.
— Чегой-то? — затревожился Сысой Яковлевич.
— Да ничего, показалось, что подводы идут. Опять должны ночью подводы из уезда прийти. Изволь вот, ворочайся ночью с мешками.
Это Петр нарочно, как сугробами, заваливал былые серебряные Сысоя Яковлевича буфеты. И баньку ему с намеком показал, смутно показал, но так, что гость уразумел почтенную тайну этого хранилища. И не былого, а именно сегодняшнего. На дворе окончательно взнуздан был посоловевший и покорившийся Сысой Яковлевич.
Дальше говорили обиняками, но коротко.
Сысоя Яковлевича с удовольствием принимали в компанию, причем слобода брала на себя все хлопоты по получению и сбыту товара. Для получения в кооперативе малыми хотя бы дозами ребят можно найти сколько угодно. Петр успокоил осторожного Сысоя Яковлевича, что передатчики при этом ни знать, ни ведать ничего не будут… А в хозупре около талонов сидел знакомый Сысоя Яковлевича.
Кооператор все-таки жалобился, плетясь обратно за Петром:
— Можбыть, ты и служишь где-нибудь…
Петр, похлопывая его по спине, вел опять к угощенью. Изнемогавшей у двери Аграфене Ивановне на ходу сделал глазами, что сработано чисто. А потом, когда проводили гостя, когда Аграфена Ивановна поспешно начала сносить в кухню остатки пиршества и из скаредности даже лампу-молнию убавила, в полупотемках прижался Петр лицом к окну и тут уж поддался, дал полную сладкую волю тому, что судорогой давило его целый вечер.
Аграфена Ивановна испугалась, услышав всхлип.
— Чего это ты, батюшки!
Петр горлом изблевывал рыдания, сладкие-сладкие.
— Как же, тетя Груня… на что моя эта жизнь похожа… собачья? Миша-то, он хоть и скитается, он — счастливый… У него маманя есть, его маманя родная ждет, его свой угол ждет, а я… без угла на всю жизнь, без родного, без близкого… Эх, за что?
Утираясь, все-таки прикинул вкось глазом, поняла ли тут на свой счет все это Аграфена Ивановна. Может быть, и поняла… Тоже пригорюнилась, в фартук сморкалась.
Спросил плаксиво, вроде для того, чтобы развлечь себя от горя:
— Расчетец-то, тетя Груня, когда сделаем?
— Для чего же расчетец… — Старуха хитровато замешкалась. — Деньги за мануфактуру ты мои платил — значит, я тебе за хлопоты накидку сделаю.
— Не накидку, тетя Груня, а исполу со всего оборота.
— Исполу? — ахнула Аграфена Ивановна, но осеклась, встретив равнодушно-бесстыдный, даже скучающий взгляд Петра. — Вот какая у тебя, Петруша, ко мне дружба?
— Дружба дружбой, а камушек, как говорится, за пазухой держи, — сухо сбалагурил Петр.
Да и чего было спорить, торговаться? В руках ведь держал старуху с ее банькой и подводами, со всеми ее базарными и уездными разветвлениями. Однако, пожалев, приободрил ее: в компанию-то с кооператором присмыкнет он Аграфену Ивановну с собой тоже исполу.
— Ну, хоть за это спасибо тебе.
И оттого, что так по-хозяйски, без лишних слов пересилил ее Петр, еще крепче прониклась она бабьим уважением к нему. За таким можно везде пойти, закрыв глаза…
— Чуть не к полночи прибрякал опять колокольчик, — Петр дождался все-таки. Вербовщик весело пошатывался. Дуся раздевалась со счастливыми и виноватыми глазами. «Ну, что могло случиться? — врал себе Петр для успокоения. — Ведь на людях все время толкались там. Ну, сорвал три-четыре поцелуйчика…» Вербовщик манерничал, вихлялся по горнице.
— Танцевали мы, мамаш, новый танец, называется фоксик! Сейчас, мамаш, покажем… только вы встаньте, мамаш, вот тут в куточке и напевайте нам: та-ти, та-ря, та-ти, та-ря!..
— Да ну тебя, малохольный! — отмахивалась Аграфена Ивановна, но видно было, что приятно ей, что любуется по-матерински на парочку.
«Дура, — злорадствовал Петр, — может быть, еще и в мыслях его, как жениха, держишь?» Да, наверно, так оно и было — держала.
Вербовщик сам, сбросив оленье пальто, стал напевать:
— Та-ти, та-ря.
Петр такого танца еще не видел. Вербовщик у всех на глазах въелся животом в Дусю и начал на ходу разгибать женщину вперед и назад. И Дуся охотно поддавалась и, прижатая, ходила за ним, улыбаясь и дурея от этих та-ти, та-ря… Последнее охальство творилось у всех на виду. Аграфена Ивановна даже сплюнула и ушла на кухню.