Подопригора был рад и ему. Вдобавок, очень уж хорошо подоспел сегодня Петр: первым торжественным вестником о деньгах.
Но смотрел хмуро, расстроенно.
— Мне поговорить с вами, как с партийным… товарищ уполномоченный. Я секундой…
Ухватил за плечо Тишку, норовившего стрельнуть к столу, где счастливцы нагибались, расписывались.
— К-куда?
Не спеша отложил под подушку какой-то принесенный с собой узел, затем снял тяжелый пиджак и валенки и сунул Тишке, чтобы тот убрал и посушил. Потом приказал еще дров подложить да слетать с чайником за водой. Тишка с отчаянием оглядывался на волшебный стол, на пламенеющие под лампой лица получающих: а вдруг там до него не дойдет, не хватит?.. Но дядя Петр был необоримее, сильнее всего.
Сам уполномоченный терпеливо его поджидал.
Петр, с тем же мрачным видом, поискал, куда бы поукромнее отвести Подопригору.
— Тут, товарищ уполномоченный, про одну некрасивую петрушку я узнал…
С Подопригоры смыло веселость, он, зорко глядя, слушал, кивал…
После раздачи денег взбудораженный народ никак не мог улечься. Сызнова растапливались Печки, зачинались чаи с разговорами. И у Журкина с Петром на печурке бил из чайника пар. Домовито присели оба, и Тишку прямо по сердцу, чуть не до слезы, щекотала эта домовитость: до того они оба стали хорошие, до того был везде порядок, не знал, как и услужить им в счастливой своей готовности. Деньги он, конечно, получил: за полтора месяца, за вычетом долга за обеды — шестьдесят шесть целковых, и успел уже сбегать в темные сени и, расстегнув штаны, упрятать получку вместе с прежним капиталом (домашней пятишницей и десяткой, полученной от Петра за мануфактуру), завязав карман бечевкой.
— Не толмошись, сядь! — досадливо одернул его Петр, когда расстаравшийся Тишка кинулся разливать по кружкам чай.
Тишка сел, положив ладонь на карман. В кармане похрустывало.
Петр вынул узел из-под подушки и развязал его. Вывалилась барашковая шапка-кубанка, верх с золотым крестом. Дальше появился отрез коричневой атласистой байки — это на верхний пиджак; требовалось только меху на воротник докупить, и в одном месте предлагали мех подходящий — модный, кенгуровый. Потом вынул темно-шоколадный, в мелкую клеточку, отрез на костюм (штаны будут сделаны в заправку, под галифе), потом — синий и черный сатин на четыре рубашки, из них две пошьются под «фантазию» а две — с длинным воротом из пуговок, по-кавказски.
— Это да…
Журкин подавленно мычал, крутил в удивлении лохматой головой. С Петром, одиноким и рисковым, где же было ему равняться! Когда учуял Журкин первые махинации с мануфактурой, то затрепетал вчуже. Точил Петра словами, запугивал, остерегал. Но тот шел мимо с озорной, знающей нечто усмешкой и вот — достиг своего благополучно. С завистливым угрызением поглаживая материю, прикидывал гробовщик в уме размеры Петровых барышей. Что значили в сравнении с ними те мизерные рублишки, которые он с натугой выколачивал на своих гармоньях!..
И Тишка осмелел, тоже погладил пальцами добро. Он угодливо вдыхал резкий запах обновы, запах форса, запах недосягаемого и несравнимого превосходства надо всеми… Вот бы пройтись в таком костюмчике по селу, как окосорóтели бы все!
По случаю обновы Петр вынул еще из узла поллитровки и завернутый в газетину угол пирога с капустой, с яйцами — от Аграфениных щедрот, конечно. Журкин дал налить себе только полкружки, строптиво прикрывая ее ладонью. Он выпил, откусил пирога, и невыносимо захотелось ему пасть на плечо к Петру и заплакать.
— Вот что, Петра… Уполномоченный-то тебе ведь ДРУГ?
— Ну?
— А мне он пагуба. Сказал бы ты ему, что ль. Почему он на меня все азиятом смотрит?
Но Петр, занятый увязыванием добра, рассеянно слушал брательника, рассеянно пообещал… А может, Ване все это только чудится? Меж тем он раскопал в бумажнике какие-то талончики, поделил их между гробовщиком и Тишкой, чтобы завтра же зашли по дороге в кооператив получить кое-что: самому-то недосуг… Тишке, вместе с талончиками, подал и клинышек пирога.