И Подопригора, сам не меньше Тишки распаленный своим рассказом, ржал, потирая руки.
— А мать-то старуха, когда увидит… Ты знаешь, — Подопригора перешел уже на восторженный шепот, — давай матери не будем писать, что ты на шофера учишься. Вот приедет она к тебе на побывку, а ты с машиной на вокзал — встречать. Подходит старуха, глядит… Батюшки, да кто это на машине-то летит и сам правит? А? Феодал, ч-черт!..
От полноты чувств даже трепанул Тишку как следует. Оба сидели и ржали. Подопригора спросил:
— Согласен, что ль?
Тишка утирал слезы.
— Согласен…
И сейчас Тишка опять попробовал посмотреть на себя как бы со стороны — на Эдакого-то, на машине. Вот летит грузовик в снежных вихрях, а на переду, за рулем крестьянин Тишка, в рваной развевающейся сермяжке своей, в обрыдлой шапчонке, в которую только милостыню принимать. Смех! Конечно, Тишка не верил в это, как и в серьезность своего согласия, а все-таки баловал себя (ведь ни дядя Иван, никто не видит того, что играется у него в мыслях), опять залезал за руль, опять ужасно летел…
До базара добрались поздновато. Пустырем оголился он, последние базарники укладывались и разъезжались. В темные снега зарвался закат, дремный, исчерна-красный, как догасающие угли. Вскоре нечаянно повстречали Петра.
Он стоял среди пустоши, словно поджидая, руки в карманы. Тишка стал было отставать от Журкина. Нет, Петр глядел весело, забыл, должно быть, про вчерашнее. Сам подозвал.
— Чего торговать пришли?
Журкин замялся.
— Так… барахлишко посмотреть… Где оно тут?
Петр радушно повел их за пустые столы, где частью на снегу, частью на ящиках еще копошились барахольщики. Мужик, у которого лицо заиндевело под одно с шапкой, складывал, перевесив через руку, добротное, видать, черное пальто с рыжим воротником. «Мне бы…» — безнадежно позарился Тишка.
Петр приметил его взгляд.
— Хороша ведь шуба-то, хозяин?
— Мне бы одежу какую-никакую, — откровенно прорвался вдруг Тишка. Отрадно ему стало от ласкового обращения Петра.
— Правильно, — поощрил тот. — Теперь ты парень с деньгой, сам зарабатываешь, позорно тебе в таком трепле, смеются все. А шуба фасонная!
— Ну, куда ее… дорого.
— А вот мы с гражданином поговорим.
Тишка топтался стыдливо. Журкин оставил его одного, странствовал вдоль рядов. А Петр деловито калякал с барахольщиком, сурово похлопывал по шубе ладонью, перетряхивал ее и так и сяк, потом приказал Тишке померить.
— Да ну-у ее…
Но Петр уже накидывал ему шубу на плечи, подставлял рукав; от такой сердитой отцовской заботливости боязно было отнекиваться. И Тишка натянул рукава, запахнулся и по горло очутился в неиспытанном никогда, уютном одежном тепле.
Шуба падала вниз по брюху солидной и пышной округлостью. Полы, правда, казались немного длинноватыми, но «ничего, — подбадривал Петр, — на рост пойдет, тебе ведь еще расти!» Воротник из волчьей шерсти, но спускается на грудь шалью, никакой морозище не проймет через такую толщину. Петр, видимо, тоже довольный, повертывал перед собой Тишку так и сяк.
— Продаю только с шапкой, — сказал барахольщик.
Петр предложил показать шапку. То была лисья, хоть и потертая, но настоящая лисья шапка, с бархатным верхом. Тишке она показалась даже завиднее Петровой кубанки, только он, чтобы не расстраивать его, не сказал об этом. И не мог припомнить, на ком, недоступном, видел он когда-то такую шапку. И шапка, пухово обнявшая и обогревшая его голову, оказалась как раз впору.
Тишка был уверен, что барскую эту, немыслимую для него одежду, конечно, отберут через минуту. Но взманчиво было хоть попробовать, не в думах, а наяву сколько-нибудь покрасоваться в ней. Петр вполголоса спросил, сколько у него денег.
— У меня… семьдесят целковых, — заторопился Тишка. Про десятку с мелочью, что сверх, он умолчал— надо было кормиться полмесяца…
Петр притворно-скучливо (знал, как купить) обратился к барахольщику:
— Ваша окончательная?
Было от чего повеселеть в этот день Петру. Ранним утром дружки сообщили ему, что вербовщика Никитина двое милиционеров свели со слободы. Он и на базар приспел пораньше не столько ради дозора над подручными, сколько для торжества. Около Аграфены Ивановны, с ее убогонькой по виду корзиночкой (булочки прикрыты одеяльцем) крутился с час или больше, многознающе прикашливал и дуя себе в кулаки, пока не пришла Дуся. А когда она пришла (на поклон только брови ответили), умело выбрал минуту, чтобы ударить пометче. Будто невзначай ввернул: