Значит, испытание еще не кончилось?
Затворившись в отделе, он бесцельно перелистывал комплекты газет. Порхали взад и вперед заголовки и строки… Почему так неотвязно стоял в голове Мшанск? Хлебозаготовки, хлебозаготовки… С каждым днем все нетерпимее, все яростнее выпирало из лозунгов, из статей одно слово: кулак: в газетной строке оно чудилось как бы начертанное мраком…
«Требование рабочих об увеличении суммы 3-го займа индустриализации удовлетворено. Еще 150 миллионов рублей на индустриализацию страны! Еще удар по кулакам и паникерам!»
События пестрели, пролетали мимо Глаз — и вчерашние и позавчерашние, и столичные и захолустные, и, как бы ни были они несхожи, они были — об одном, их связывал, в них упрямо прорезывался все тот же единый и жгучий смысл.
«На Тормозном заводе. Антипартийное выступление Марецкого, Слепков а и др…… „Уралнефть“ перевыполнила программу на 22 процента». «Свирьстрой. Челябтракторстрой, Керченский металлургический завод…» «Заводские активы Москвы и Ленинграда бурно и единодушно клеймят правых отщепенцев». «Бригады рабочих на хлебозаготовках в отсталых районах Пензенского округа. (Ага, это уже о родных местах!) Ряд районов выполнил годовой план. Но в некоторых, например, Мшанском, Паревшинском и других, недовыполнение до 18 проц…»
Нечто, похожее на ревность, ущемило… И Мшанск, и Мшанск! Словно он изменил Соустину, без спросу вырвался на волю. И кругом него бурлила въявь сегодняшняя воинствующая и жгучая действительность.
Действительность!
А Соустин имел возможность наблюдать ее лишь вот так — процеженной сквозь газетные заголовки и статьи; иногда чуял кругом неуловимый грозовой ее запах — только! Ехать, ехать… Заметка о Мшанске словно была последней каплей. Ехать! Сейчас это казалось ему важнее всего, даже важнее химии, потому что и химия, и учеба, и вообще решительный и долгожданный перелом в жизни (это понялось вдруг и бесповоротно) как-то зависели целиком от того, что вершилось там. Потому что и химия не являлась для него только делом личного устроения; да и в качестве правщика рукописей можно быть- полезным для страны. Не это! Его совесть требовала резко сдвинуть себя куда-то, немедленно же. Он не мог бы связно пояснить это… Но слишком многое действовало на него теперь, как укор. Вот даже эти «шапки» и заголовки, над неуклюжестью и бедностью которых он иногда усмехался. Да, но и такие они были на месте, они работали, они таранили цель! А его подрумяненные и завитые статейки?
Курьер принес газеты. Вот и подпись Калабуха на первой полосе. Соустин давно не читал политических статей с таким острым и трепетным, как бы семейным, любопытством.
«Наше решительное социалистическое наступление, — так начинал Калабух, — вызывает бешеное сопротивление со стороны буржуазных и мелкобуржуазных элементов. Это сопротивление проявляется в откровенных звериных формах кулацкого террора и скрытно — в виде мелкобуржуазных колебаний в рядах нашей партии, — колебаний то вправо, то в „левом“ одеянии».
Дальше автор повторял известное: о борьбе партии на два фронта, с сосредоточением сильнейшего огня в данный момент на правой опасности.
«Правая оппозиция не желает сознаться, что в лживых и клеветнических измышлениях своих она разоблачена и разбита наголову. Правые пророчествовали, что крестьянин добровольно не пойдет в колхоз: факт сплошной коллективизации целых районов опровергает эти оппортунистические домыслы. Правые в панике перед кулаком предрекали размычку крестьянства с рабочим классом. Правые вопили о хлебном кризисе. Налицо, как мы знаем, обратное: жадная тяга новой деревни к машинам, к тракторам и неоспоримые успехи на фронте хлебозаготовок!
Пора положить конец позорной работе правых капитулянтов!
И сделать это можно лишь на основе…»
Так категорически, так осуждающе ни разу не высказывался Калабух. И именно это побуждало к некоторому раздумью… Калабух как будто перечеркивал что-то, резко перечеркивал в самом себе. Во имя чего? Конечно, во имя железной дисциплины партии, во имя монолитности партии: он не мог поступить иначе в момент решительного ее наступления. Оно неотъемлемо было и от его судьбы.