Однажды, правда, Ольге поручили съездить на вокзал, принять груз бумаги. Она была рада хоть какому-нибудь делу. Женщина-шофер, в лобастом малахае своем похожая на римского воина, посадив Ольгу с собой, резко захлопнула дверь кабинки. Город побежал наперерез, наискось, за плечами шаталась домоподобная громадина пятитонки. Ольга попыталась заговорить, но женщина отмахнулась от нее отрывистым ответом, как от мухи. И, взглянув на ее жестоко нацеленные, вынесенные вперед глаза, Ольга почувствовала себя праздной, излишней. А может, так оно и было? Ее жалкая доля работы выразилась в том, что она передала накладную какому-то человеку. Этого человека сердито разыскала та же женщина-шофер. Через лабиринт переездов и платформ она уверенно привела машину к нужному пакгаузу. Рабочие по ее команде покатили по доскам многопудовые рулоны. Ольга, оттесненная, стояла в сторонке, пудрилась и зябла. «Готово?» — после погрузки скорее приказала, чем спросила, женщина. И Ольга в краешке пренебрежительного взгляда ее увидела себя, изнеженную и изукрашенную свою никчемность, укутанную красиво в мех. «Поедемте», — сказала она и отчего-то гневно вспыхнула… Дома, полистав телефонную книжку, она позвонила по нужному номеру: «Когда откроются автомобильные курсы и кого туда принимают?» — «Приходи через месяц, приноси документы, посмотрим», — ответили ей.
И тотчас же, словно не в силах остановиться с разбегу, позвонила Соустину. Она сегодня вечером ждет его, — нет, не в счастливом переулке, а около аптеки на Пречистенке.
Шел уже декабрь. Но погода выпала необычная, не декабрьская, как будто нарочно для того, чтобы этот странный, неутешный вечер впился в память надолго… Оттепельный туман, желтая слепота улиц, из которой еще просвечивают фонари и окна и внезапно вымахивают трамваи. Жидкий снег, не стекая, кашицей лежит по тротуарам, ноги прохожих по щиколотку дрызгают в нем, зацепляя обжигающую грязь в калоши, в туфли, за чулки… А где-то есть теплое море, — оно ведь не приснилось, — и вечнозеленые парки, сбегающие в самый прибой!.. Желанная фигура показалась из мглы раньше, чем ожидал Соустин. Он, не здороваясь, взял Ольгу под руку, сердце билось, как у застигнутого врасплох.
— Почему, почему ты так долго избегала видеться? Только говори правду…
— Я и сегодня пришла только потому, что решила, Коля, поговорить с тобой серьезно, очень серьезно. Может быть, в последний раз.
Конечно, охлаждающему вступлению этому Соустин не поверил. Она пришла, она опять сливалась с ним своей теплотой, и он знал, что в такие минуты ее слабость, ее повиновение становились беспредельными… И глубже, как властелин, забрал ее руку. Пальцы его упирались в мех на ее груди. Ольга не противилась, но уступчивость ее, какая-то разумная, матерински-спокойная, встревожила Соустина больше, чем слова. Он увлекал ее, подругу, в путаные, отемненные мглой арбатские переулки, он вел ее ближайшей к его дому дорогой, вел в невыносимом предвкушеньи… Чувствовала ли она, какая смотрела на нее сбоку голодная, скрипящая зубами нежность? Ольга послушно переступала за Соустиным на своих каблучках, но в опущенных веках ее, в напряженьи тонких бровей крылась своя упрямая, отчужденная мысль.
Ольга сказала:
— Ты хочешь моей тоски, ты недоволен? Что ж, я люблю тебя. Но уезжай. Я тебя понимаю… Мы оба ищем настоящей судьбы. Это — когда слушаешь музыку: есть что-то обязательное, возвышенное, единственное в жизни… Какая-то вечная мелодия. Где же она в наших поступках, в наших делах? И приходит пора, какое-то требование изнутри… Иначе не можешь жить! Хотя бы надо было ломать все, начинать по-другому… — В волнении Ольга то опережала Соустина, то замедляла шаг, пытаясь вырваться из его полуобъятий. — Я сегодня скверно говорю, перескакиваю… Я все время одна. Самое мучительное для меня, Коля, это… неслитность. Как бы тебе объяснить? Знаешь, я пробовала даже служить.
Соустин слушал хмуро.
— А ты не говорила об этом… с ним?
— Зачем? Он бы мне, наверно, посоветовал… ну, взять какую-нибудь культработу на заводе, учить рабочих. Чему? Когда мне самой надо во всем переучиваться, и умом и чувствами… Да не в этом дело.