Соустин слушал, выцарапывая в своем блокноте какие-то узоры. В Зыбине сегодня было что-то невсегдашнее, возбужденное, удивляющее… Как будто он вдруг отбросил пустяки, выпрямился… Один из ведущих, незадумывающихся… И, может быть, дома у них с Ольгой счастливые перемены?
Соустин поднялся с места.
— А если такая вещь, товарищ Зыбин… В одной вчерашней газетке… — Он нелепо порылся в газетном ворохе на зыбинском столе, ничего не нашел и взволнованно махнул рукой. — Неважно. Там один автор написал злободневную заметочку о нехватке продуктов в магазинах. И знаете, к чему он все свел, что больше всего возмущает автора? Почему в магазинах нет конфеток кисленьких для рабочих! Он так и пишет, громы мечет: наш рабочий любит к чаю кисленькое! Наш рабочий! — Знакомая жаркая слепота бешенства вдруг скрутила Соустина, кидала по комнате. — Вы простите, товарищ Зыбин, знаю я эти кисленькие конфетки для простонародья, которые продавались на копейку по три штуки и которыми довешивали также мыло. А ведь сам этот сюсюкающий сукин сын, наверно, обожает кофе покушать в «Метрополе». Почему же для рабочего-то, для хозяина, смеет он негодовать только о кис-леньком?
Он задыхался, руки его тряслись. Зыбин тоже встал, наблюдая его с усмешливым и каким-то новым любопытством.
— Ну, пошляков и приспособленцев у нас достаточно. Кое-что вы верно сказали, — чтобы у рабочих был стол, как в «Метрополе». Но есть и левацкий грешок… — Зыбин шутливо посмеивался на прощанье. — Я вот тоже изредка захожу в «Метрополь».
Он протянул руку:
— Итак. — И внимательно посмотрел на Соустина: — А как у вас с Калабухом?
Соустин понял: после того случая ему предлагали защиту, если она нужна…
— Ничего.
— Ничего? Да… И почему же вы не сказали нам ни разу, что хотите учиться? Эх, химик! Наша редакция имеет связь со всякими институтами и всегда окажет вам содействие. Подумайте об этом.
Соустин едва не отшатнулся, изумленно пробормотав что-то. Ольга вдобавок выдала самое его сокровенное… На том и кончилась беседа. Беседа кончилась дружески, но осталось в памяти что-то хозяйское, предостерегающее, оно неотступно летело по снегам косыми тенями вагонов, столбами оконного московского света… оно досягало и до самого Мшанска.
Мшанск!
Неужели он в самом деле едет в Мшанск?
Последние пролеты пути, обнесенные глухою ночью, показались Соустину бесконечными. Не заносы ли? На каком-то разъезде не вытерпел, спустился из вагона, — нет, ночной снег лежал спокойной, сказочной, исчезающей из глаз ровенью. Просто-напросто сердце его, в ужасающем своем биеньи, перегоняло часы, минуты… Но вот промахнула, кончилась лесная темень. Дальше равнина, — Соустин угадывал ее в заоконной мути, — и по равнине бежит от Мшанска большак, и с большака сейчас видно, как выхватило поездные огни из-за леса.
Соустин вышел из вагона, поставил чемоданы на снег. Со стекольным дребезгом хлопала станционная дверь. Справа, сквозь снежную пыль, ясно светил фонарь. Бегущий вдоль вагона мужик в курчавой шапке вдруг остановился.
— Николай Филатыч, это вы будете? Я — Васяня, помните, маленьки-то вместе играли? Сестрица за вами выслала.
Соустин радостно здоровался.
— Да, да…
— Вы в вокзальце обождите, а я к саням сбегаю, тулуп там для вас, валенки. Я минутой!
И мужик опрометью бросился прочь. Соустин вошел в станционный залик. На диване, на подоконниках, на пустом буфете, в тоскливой полутемени спали впривалку друг к другу. Баба стояла, мотала в руках ребенка, баюкая. У билетного окошечка подавленно толпилось несколько опоздавших зипунов с котомками. Под самой лампой висел плакат — крымский лазоревый берег, около автомобиля красивая дама в вуалетке, развевающейся над пальмами, над дворцами, над морем павлиньего цвета, — не Ольга ли? Соустин посмотрел на плакат, а в темени кто-то удушливо, по-избяному храпел, ребенок все плакал, все плакал, и вспомнилось летучее счастье, Партенит, и что-то вроде страшно за себя стало ему.